Королевская Франция. От Людовика XI до Генриха IV. 1460-1610
Шрифт:
Стала ли Варфоломеевская ночь переломным событием, с которого начался спад политико-религиозной конъюнктуры, для всего, что было связано с гугенотским движением? В самой постановке такого вопроса содержится ответ: действительно, начиная с 1572 года рост протестантской партии застопорился. В некоторых отношениях она не вернет себе прежнего положения на протяжении последующих веков. Поток обращений в кальвинистскую веру хоть и не иссякает полностью (он будет существовать во все времена), но слабеет год от года. Набирает силу обратное явление — возврат верующих к исконному католицизму. Зачем связывать свою судьбу с делом явно бесперспективным: бежать с тонущего судна свойственно не только крысам. К тому же протестантским группировкам был нанесен убийственный урон в боевых столкновениях и в результате репрессий. Их численность резко пошла на убыль и вследствие массового исхода гугенотов в направлении Женевы, Германии, Нидерландов и Англии. Так волей-неволей протестантская партия была вынуждена взять курс на сохранение численности на уровне примерно миллиона человек или немного меньше (5% населения Франции). Эта норма станет канонической для XVII века, во всяком случае до отмены Нантского эдикта.
Но пострадали в результате всех этих событий не только протестанты. Королевская власть, виновница происшедшего, в свою очередь, справедливо «получила по заслугам» (как ни вульгарно это выражение, оно вполне уместно в данном случае). Уважительное отношение народа к монархии, словно множество нитей, связывало ее с глубинной сущностью страны, оказалось потерянным, эти связи порвались или ослабли. В самом деле, как скрыть тот факт, что сам король Карл IX, подстрекаемый, конечно, своей матерью Екатериной и братом — герцогом Анжуйским, непосредственно виновен в некоторых ночных убийствах, послуживших детонатором катастрофы? Потускнел ореол святости, окружавший личность короля, будь он из рода Валуа или даже самого Капета. Два цареубийства, которые состоятся в 1589 и в 1610 годах, и станут первыми успешными в длинном ряду подобных актов долгой истории рода Капетингов, явятся свидетельством того, что наступили изменения в массовом сознании и, может быть, исчезло навсегда то, что ранее вызывало почтение к действующим институтам государства.
Крушение мифа о непогрешимости монарха происходит прежде всего в умах протестантов, глубоко потрясенных убийствами единоверцев. И само собой разумеется, что в отрицании легитимности королевской власти (подводящем к мысли о суверенитете народа) по-прежнему доминирует — для «еретического» сектора общественной мысли — концепт всевластия Господа. Ибо быть настоящим гугенотом значит оставаться всегда и везде убежденным теоцентристом. Но теперь высшая воля небес будет направлять свою мощь прежде всего представительным собраниям, как дворянским, так и прочим, которые предстают как выразители воли всей нации (они смогут передавать затем свои полномочия монарху по контракту, сохраняя над ним свой контроль). При этом Всевышний больше уже не станет оставлять инициативу в земных делах в руках светского властителя, который, начав с лучших намерений, всегда может впоследствии поддаться своим неблаговидным прихотям.
Среди многочисленных антимонархических памфлетов, вышедших из-под пера женевских сектантов в период, последовавший за ночью Святого Варфоломея, отметим сочинение Теодора Беза «Права государственной власти на ее подданных», французское издание которого вышло в 1574 году. В своем произведении этот выдающийся теолог и глава гугенотской партии оправдывает восстания, признавая их законными, и вновь подтверждает мысль о существовании договора между народом и суверенным правителем. Без считает, что такой договор в любой момент может быть расторгнут народом в одностороннем порядке в том случае, если суверен, — существование которого имеет смысл, лишь пока он служит своим подданным, но не наоборот, — перестанет выполнять свои обязанности или обещания. Без наделяет дворянскую верхушку и городскую буржуазию правом требовать соблюдения прерогатив народа в противостоянии с королем в том случае, если он стал деспотом, как это и произошло, по мнению автора «Прав…», с Карлом IX в кровавые дни 1572 года.
В другом произведении под названием «Взять реванш в борьбе с тиранами» [115] (1577 г.) автор трактует ряд аналогичных вопросов и обрушивается на Макиавелли, которого характеризует как защитника тирании. Более оригинален и столь же проникнут идеями протестантов «Будильник для французов» (по всей видимости, публикация относится к 1575 г. [116] ). Его автор предлагает осуществлять наследственную передачу королевской власти лишь с одобрения выдвинутых народом выборщиков. Он одним из первых дает высокую оценку альбигойской ереси XIII века. Он восстает против добровольного рабства, в которое отдают себя народные массы. Этому рабству дает объяснение Ла Боэси в своем памфлете «Один — против». По его мнению, это рабство обусловлено совокупностью различных факторов, которые сводятся им в три группы: во-первых, это обычай и привычка; далее у него следует благоговение, которое подданные питают к религиозной обрядности и всему сакральному, то есть к тому, что поддерживает и венчает тиранию; и наконец, он указывает на механизм умножения страха — деспот окружает себя способными на все клевретами, каждый из которых, в свою очередь, подбирает себе приспешников, так же действуют и они, и в конце концов все население оказывается в руках хорошо организованной сети устрашения, или, как мы сказали бы сейчас, — «аппарата» устрашения.
115
Авторство Дюплесси-Морне под вопросом.
116
Одним из авторов мог быть Никола Барно.
Приведем в заключение существенные соображения Франсуа Отмана. Этот бывший агент гугенотской партии предлагает в своем труде «Франко-Галлия» (1573-1574 гг.) модель такой монархии, которая была бы ограничена в своих действиях вмешательством ассамблей, представляющих ее подданных, и в первую очередь дворян. Отман опирается при этом на примеры, почерпнутые из истории галлов и франков. Он отвергает древнюю легенду о троянских предках этих двух народов, которая в Средние века позволяла французской знати провозглашать себя потомками троянцев, считавшихся родоначальниками и галло-франков, и латинян, прочих галло-римлян. Часть французского дворянства вплоть до XVIII века будет идти по стопам Отмана и его эпигонов, отрицая троянские корни аристократии и связывая ее происхождение с чисто германскими корнями (еще более, впрочем, мифическими). И все это так, будто германские корни способны были в дальнейшем помочь обоснованию проектов установления опеки над монархией со стороны дворянства и словно Людовик XV смог бы однажды стать Меровеем или Хлодионом Волосатым.
Но если не заглядывать так далеко вперед и вернуться к рассматриваемому нами периоду, то для протестантов весь этот фейерверк идей Беза, Отмана и других погаснет столь же быстро, как сгорает кучка соломы. Как только станет ясно, что у Генриха III не будет ребенка мужского пола, гугеноты, начиная с их идеологов, станут приверженцами крепнущей легитимности их единоверца Генриха Наваррского, потомка Людовика Святого. Но если Беарнец и сумел постепенно добиться признания своих прав на королевский трон, то вовсе не благодаря своему демократизму (хотя ему очень хорошо удавалось польстить нравам широких масс), а благодаря присущему ему обостренному чувству национального единения в духе Салической правды и качеств, унаследованных с кровью Капетингов. Элементы конституционного или даже демократического порядка, найденные гугенотами и оставленные ими без дальнейшей разработки, будут — вот парадокс! — использованы их врагом — Католической лигой, стремившейся передать судьбы страны в руки тех, конечно, кто был бы верен Господу и, следовательно, верен массам и ультракатолическим центрам. От римского интегризма до парижского популизма остается теперь всего один шаг, и он будет легко сделан. Таким образом, можно утверждать, что в этом отношении в дальней перспективе Варфоломеевская ночь оказалась выигрышным делом — после 70-х годов XVI века пути всех великих политических и политико-религиозных новаций, будь то Лига или Фронда, или янсенизм, или, наконец, Французская революция, окажутся все в меньшей степени пролегающими через протестантство, оттесненное на обочину политико-религиозной жизни (Сюлли, Роган, Тальман, Жюрьё, Бейль станут в этом отношении лишь исключениями, подтверждающими правило). По путям обновления двинется (и будет двигаться вплоть до календарного конца XVIII в.) прежде всего многочисленная паства католической церкви, состоящая из церковных фанатиков и сторонников демократизации (взять, к примеру, Католическую лигу), а также из антиклерикалов, вольтерьянцев и даже людей, отошедших от христианства.
В 1574 году ранняя смерть Карла IX привела на трон его младшего брата — герцога Анжуйского, ставшего королем под именем Генрих III. Он молод, привлекателен, умен и даровит, блестящий оратор и рассказчик. Нынешние историки, как нам представляется, отбросили легенду о гомосексуальных наклонностях этого монарха. Просто ему нравились переодевания и использование маски. К тому же теперь не смотрят на маскарадные забавы столь же строго, как в прошлом. Постоянно окруженный «малышами» — в основном своими фаворитами, Генрих с их помощью стремится держать на почтительном расстоянии от себя соперничающие с ними группировки (в частности, тех, кто окружает его брата Алансона, Бурбонов-Конде, Монморанси и самых опасных для него — Гизов). Он приближает к себе смелых, преданных ему молодых людей, любителей поволочиться за женщинами, в большинстве своем выходцев из среднего слоя дворянства, «дворянства второго ряда». Его связывают с ними нежные чувства, без каких-либо патологических отклонений. Генрих — человек образованный и разносторонний, он увлекается вырезанием бумажных виньеток, любит роскошные наряды, пользуется румянами и притираниями, разбирается в зоологии, коллекционирует мелких собачек и экзотических животных. Всем этим Генрих привлекает всеобщее любопытство в 70-х годах XVI века и приводит в замешательство некоторых своих современников. В ранней молодости он показал себя смелым воином, служа примером для подражания. Когда ему исполнилось 30 лет, он вдруг стал проводить много времени за рабочим столом, погруженный в государственные бумаги, как и полагалось человеку, выполняющему высокие государственные функции, или, точнее говоря, что соответствовало тому представлению, которое современники Религиозных войн имели о таком человеке. В этом отношении Генрих III (может быть, по примеру Филиппа II Испанского?) внес свой вклад в создание образа, которому суждено долгое будущее, — образа короля-бюрократа, книжного червя. Чертами этого образа в дальнейшем будут наделять французских самодержцев, а в более широком плане — государственных деятелей периода новой истории, столь отличных в этом отношении от монархов-воинов Средних веков или королей времен Ренессанса. Генрих любил, чтобы соблюдались нормы придворного церемониала, и ввел в употребление обращение к королю — «Ваше Величество». Ел он в одиночестве и, чтобы его не беспокоили за столом, отгораживался от прочих смертных специально сделанной низкой перегородкой. И в этом случае он — последний представитель династии Валуа — выступает как предтеча того представления об абсолютном характере королевской власти, которое сложится в эпоху первых Бурбонов, и особенно при Людовике XIV.
И в своем служении Богу Генрих также проявляет себя как новатор. Его вера глубока, искренна, открыта для внешнего мира. Она приводит его в процессии кающихся новообращенных, в их шествия с самобичеванием в монашеских рясах с капюшоном. Эти показные демонстрации набожности кающихся южан или северян с участием самого Генриха III остаются непонятыми и высмеиваются в Париже. В этом городе Католическая лига к концу своего существования уже заложила основу того стиля католической северной суровой набожности (гораздо менее показной), который будет присущ XVII веку. Сборищу кающихся собратий предстоит еще долгое существование, но не повсеместно, а главным образом на родине стиля барокко (Италия, Испания), а также на юге Франции. И на этот раз сей обширный регион возьмет на себя роль надежного хранилища отживших в других местах обычаев ушедшей в прошлое эпохи — кающиеся и протестанты, эти враждующие братья, надолго обоснуются на нашем юге и будут оставаться там еще и тогда, когда на авторитарном и централистском севере они уже давно будут в большинстве своем либо изгнаны, либо оттеснены. Такова уж извечная «музейная» роль культурных окраин любой страны, южных окраин Франции в данном случае.
Набожность Генриха отнюдь не сводится к его чистосердечной и деятельной вере. В тех провинциях, которые оставались преимущественно католическими, она становится для него одним из средств укрепления своей власти. Конечно, приверженцы Лиги публично демонстрировали свое презрение к набожности короля и высмеивали те приемы, которыми он пользовался, чтобы выказать ее на публике. Они никак не смогут помешать ему заслужить высокое звание христианнейшего короля, ставшее еще одним слагаемым его легитимности, сколь бы ущербной эта легитимность ни была. В свою очередь, и Генрих IV сумеет удостоиться этого титула после своих нашумевших переходов из одной веры в другую и обратно.