Королевская канарейка
Шрифт:
— Вот так-то, деточка, богине любви лучше смеяться, чем плакать… а с плодородием в этом году и правда всё будет прекрасно, — и улыбнулась доброй бабушкой.
Вспомнила про урок и даже пошла на него в библиотеку, но ещё на подходе поняла, что госпожи Ардет, моей учительницы, там нет и быть не может (и вообще, она может лучше меня праздновала, какие уроки), зато застала продолжающиеся разборки: владыка, кажется, только в раж входил. Гневный голос умудрялся выговаривать одновременно двоим: главе тайной службы за инцидент и Рутриру за дрянное воспитание сына, оказавшегося способным на такие недостойные эльфийского величия подлости (ой, чья бы корова
Постояла за стеночкой и не вошла. Нет, получив в подарок очередные полпуда бриллиантов, уверилась, что уж меня-то виноватой ни в чём не считают и даже, может быть, верят, что я жертва обстоятельств… ну, так тем более мне тут нечего делать.
Вот интересно, что господин посол, отоспавшись от праздничка, напишет в Лориэн, какими словами будет описан этот скандал)
Почувствовала, что полегчало наконец, и проспала до ужина.
Придя на него, впервые за день увидела владыку и была поражена его цинизмом и бесстыдством, когда тот тихо спросил в полыхнувшее ухо:
— Ну что, Блодьювидд, кто из нас лучше в постели? — и, не ожидая ответа, прислушался к мыслям.
Бархатистый самодовольный смех ласкал как будто всё тело, и эти ощущения странно накладывались на обиду, хотя, казалось бы, не так уж он и виноват. Просто жизнь так сложилась.
— Не держи на меня зла, богиня. Пойдём погреемся.
Я не хотела мыться, мне хотелось чуть задержать запах принца на своей коже. И уж точно я не собиралась спать с королём в этот вечер, да и в последующие, но у него были иные планы, и он был настойчив, и шептал, что хочет, чтобы я всё забыла, и что он заставит меня забыть — я сдалась. И он правда заставил забыть.
38. Красавец Ганконер
не обессудьте за коварство
как говорится чем богат ©
Трандуил был нетерпелив ночью: мне казалось, что он слишком рано начинает приступ, и я извивалась, стараясь уйти от проникновения.
— Lisse, сладкая, не надо выворачиваться, — уговоры подкрепились фиксацией, — я же чувствую, когда тебе больно, и определённый предел не перейду.
Умом я это понимала, но ум — последнее, к чему прислушивалось тело в этой ситуации, и я только зажалась сильнее и упёрлась одной рукой ему в грудь, а другой предупреждающе цапнула. Трандуил фыркнул, и, смеясь, проникновенно предложил:
— Давай, если я буду делать больно тебе, ты будешь делать больно мне?
Чуя подвох, тем не менее, предложение оценила, как свежее и интересное, и прекратила попытки вывернуться, взамен бдительно вонзив ногти ему в спину, с мыслью, что как только он доставит малейшее неудобство — от души полосну. Расслабившись, поняла, что не так уж и не готова, и что лёгкая боль только возбуждает, и что ничего непереносимого не случается. И, совершенно забывшись, здорово исполосовала его. От удовольствия. С утра, глянув на спину лежащего на животе короля, ахнула: не думала, что короткими, маленькими, аккуратно подпиленными ногтями можно натворить такого. Ужас, как я могла! Почему он меня не остановил? Сейчас же будет церемония парадного одевания, и он этой картиной всей придворной клике посветит, да что ж он не полечился-то…
— Лечиться не хочу, приятно чувствовать твоё… неравнодушие, — ленивым голосом, не открывая глаз.
— Да, я неравнодушна к вашему мужскому обаянию, —
— Ты так старательно думаешь про дистанцию и уважение — если бы не изодранная в кровь спина, я бы даже поверил) Ты только что нахваливала моё… обаяние, что ж дёргаешься, как будто оно тебе мешает?) Раздвинь ножки, позволь… я быстро, мне хочется.
Как он умудряется это делать? Несколько резких неглубоких ударов, и я почувствовала, что он во мне; хотя просто надавливая, не продвинулся бы совсем. Пока я думала, как бы аккуратно отказаться, всё уже случилось, и с мыслей об отказе как-то моментально перешла на всхлипывания.
К ночной наспинной росписи добавились утренние старания. Отвела глаза и задумалась о том, что не только на церемонию королевского одевания, но и на завтрак идти стесняюсь, но оно того стоило. Трандуил, накинувший на себя ночную одежду и открывший дверь, не стеснялся ничего и только засмеялся, когда я, увидев, что в соседней комнате его уже ждёт куафер, трусливо порскнула к себе.
После завтрака и урока, я, уже привыкнув добирать сон днём, хотела вернуться в кровать. Вышла подышать на террасу, и, сидя в кресле, с ногами, задранными на столик, на сон грядущий полистывала словарь ругательств на квенья и лениво смотрела, как в потоках воздуха между ветвями дуба кружится какой-то лепесток. Он всё мотылялся и никак не мог приземлиться, вызывая раздражение: когда же упадёт? Почти испугалась, когда показалось, что его притягивает мой взгляд, напряглась, и тут он чуть ли не камнем пошёл вниз и упал за ворот. С недовольством полезла в декольте и собралась выкинуть его, но задержалась, удивлённо рассматривая: на розах в парке бутоны были размером с горошину, а тут бархатистый, почти чёрный лепесток с огромного цветка… из оранжереи, что ли, залетел? Почувствовала, как глаза полезли на лоб: на лепестке проявлялись письмена. Как будто невидимая рука каллиграфическим почерком выводила их. Сияющие серебристые руны, староэльфийский. Какое-то стихотворение. Секунда, и письмена зарябили, превращаясь в менее изысканный, но понятный синдарин:
Лишь раз один, как папоротник, я
Цвету огнем весенней, пьяной ночью…
Приди за мной к лесному средоточью,
В заклятый круг, приди, сорви меня!
Что за шарада?! Мне ли это предназначалось? И тут вспомнила. Не то чтобы я забыла, чего наобещала Ганконеру, но как-то время не отследила. Лихорадочно посчитала — точно, сегодня. Какая изысканная открыточка) Интересно, это в традициях — дамам на лепестках писать? Ой, не люди… хорошо, что озвучки нет с подтанцовкой из бабочек — я бы, пока поняла бы и вспомнила, сердечный приступ словила бы.
Хотя, как вспомню людей — нет, у нас всё гораздо мощнее поставлено. В книжном, где я работала, открытки, естественно, продавались. Особенно меня вымораживали именные. И люди, что их покупали. Один мужик требовал, чтобы ему нашли открытку с надписью «Тёще Ларисе Ивановне», да… У одного такого, поадекватнее на вид, я как-то осторожно спросила, зачем ему открытка с именем — человек же знает, как его зовут? На что получила вполне логичный ответ: «Да, но так он будет знать, что и я это знаю». Но это ещё что! Стишки! Помню, как-то безобразно потеряла лицо. А дело было так: одна дама возжелала вот именно у меня получить консультацию, какая из двух открыточек лучше — со скверно намалёванным апельсином и стихом: