Королевская примулаРоман
Шрифт:
В тот же день Халваши, прихватив с собой нескольких друзей из наиболее достойных родов, направился на переговоры с отцом Солмаз.
О чем говорили два родителя за стеной, не знал никто, даже самые близкие друзья Халваши.
Только часа через три отец Солмаз, дернув за шнур, вызвал прислугу и попросил принести шербет, медовый напиток на лимоне. Это было хорошим признаком.
…Шли годы, но у Автандила и Солмаз не было детей, старый Халваши с грустью убеждался, что все же бывают отклонения от предсказаний, записанных на левой руке. В 1894 году Автандил повез жену на азербайджанский грязевый курорт Нафталан, где один предприимчивый немец наладил производство маленьких брикетов из чудодейственной грязи (позже эти брикеты находили в ранцах пленных японских солдат). Через три недели супруги вернулись в Тифлис, и однажды (Солмаз в это время было около тридцати) Автандил услышал от жены то, что много раз слышал в сладких снах:
— Кажется, к нам кто-то хочет прийти.
Солмаз сказала об этом утром после бессонной ночи, после долгих сомнений — говорить или не говорить, а вдруг ошиблась. Автандил вскочил с кровати и, как был, босиком, в длинной немецкой ночной рубашке, бросился к Солмаз, подхватил ее и целовал, и носил по комнате, и не знал, кому сказать о своей радости. Его истосковавшаяся по ребенку душа, вспыхнувшее вдруг новое, неведомое ранее чувство к жене, нежность, тревога, благодарность — все это слилось в торжественном радостном выкрике:
— Роди мне мальчишку и проси, что хочешь! Роди мальчишку и дай ему имя, какое хочешь! Роди мальчишку, и я буду твоим рабом до конца жизни, не опечалю никогда, не обману, слышишь, клянусь, никогда, ни мыслью, ни словом не обману, попроси своего бога, и я попрошу!..
Солмаз родила мальчика. Автандил сдержал слово. Мать пожелала назвать сына Керимом.
Рос мальчишка среди людей, спокойных, доверявших друг другу. Его холили, но не баловали, уступали в малом, но в серьезном умели настоять на своем. Он рано научился читать — по-грузински, по-русски, а чуть позже и по-азербайджански, постигая с помощью родных матери тайны арабской вязи. Оказалось, что у мальчишки хорошая память, ему легко давались языки и счет. В гимназии он был и младше, и смышленее одноклассников.
В те годы развился его интерес к языкам, и после окончания гимназии он уговорил отца отвезти его в Москву. Он не сразу сказал отцу, что хочет попробовать себя на экзамене в Московский университет, отец сделал бы все возможное, чтобы отговорить сына. Знал Керим, какой трудной будет для отца разлука с ним. И все же сказал, как бы между прочим, что еще давно послал прошение о допуске к вступительным экзаменам и такое разрешение получил.
Экзамен Керим сдал довольно сносно, отец прожил с ним около месяца, подыскал комнату с пансионом и уехал с разбитым сердцем. Зимой он снова приехал к сыну и привез ему огромный узел с теплыми вещами.
Сына Автандил не узнал. За полгода то ли в плечах стал шире, то ли вырос, не сразу смог отец определить, что изменилось в сыне, потом догадался — не вырос, а повзрослел, стал серьезнее, реже шутил. Зимой четырнадцатого года в Москве стояли лютые морозы. Керим пробовал заставить себя полюбить лыжи и коньки, да ничего у него не получилось. Однажды он встал на коньки, но те повели себя странно, он несколько раз неуклюже плюхнулся, стал презирать себя, но силы духа снова надеть коньки не нашел.
Вечера Керим проводил в библиотеке, погружаясь в сладостный мир первых наивных студенческих лингвистических изысканий. Ему повезло с учителем, как везло обычно всем знаменитым ученым. Евгений Генрихович Теребилин, филолог и историк, был убежден, что лингвистике должно принадлежать одно из первых мест в исследовании происхождения племен и народов, Еще в студенческие годы он исколесил многие деревни русского Севера, собирая диалекты, поговорки, сказания. Он рисовал сказочные русские церкви и встречался с мастерами-иконописцами. Уже став преподавателем, он мог, никому ничего не объясняя, весь год обедать в дешевой студенческой столовой, откладывая деньги на давно задуманную летнюю поездку куда-нибудь под Вологду. Он поражался тому, как мало знает Россия свой Север, и очерки его, опубликованные в журнале «Природа и люди», довольно быстро снискали ему репутацию солидного и серьезного исследователя. Был Теребилин последователем французского материалиста Шарля Монтескье, считавшего, что облик нации, ее обычаи и законы определяются климатом и почвой того края, где эта нация обитает. На Севере, где хлеб свой насущный людям приходилось добывать в суровой борьбе с неподатливой природой, выкристаллизовался с веками облик человека немногословного и волевого. Часто вспоминая о Ломоносове, о том, какую роль в его судьбе сыграли воля и упорство, полученные от далеких предков, Теребилин с горечью думал о том, как много других неоткрытых талантов Севера приходится на один чудом открывшийся талант.
Помимо курса лингвистики, Теребилин вел семинар по диалектологии и, распределяя семинарские темы, поручил Кериму исследовать восточную лексику «Хаджи-Мурата».
Через два месяца Керим поразил учителя работоспособностью, представив около двухсот карточек с подробным разбором на трех языках каждого из восточных слов, встретившихся в повести. Одному только слову «сакля» было посвящено около дюжины карточек. Керим связывал это слово с азербайджанским «саглык» — жизнь, «саг ол!» — будь здоров, грузинским «сахли» — дом, и «сахели» — имя, и «саконели» — то, что при доме, — скот. В других карточках он высказывал свои предположения, откуда могло прийти это слово в два языка, как видоизменялось, в каком контексте встречалось у Александра Казбеги, Ильи Чавчавадзе, Мирзы Фатали Ахундова.
— Так, так, так, — только и сказал Теребилин, просматривая карточки Керима. Похоже, учитель начинал вносить какие-то не резкие пока коррективы в свое невысокое мнение о южанах.
Через несколько дней Теребилин пригласил Керима и сказал ему:
— Кафедра решила рекомендовать вашу работу для публикации в студенческом вестнике. Просмотрите ее еще раз и сократите до пятнадцати страниц.
Вскоре работа была опубликована. Керим подписал ее псевдонимом Керим Аджар. Работа попала на глаза профессору Николаю Яковлевичу Марру; человек не очень склонный к похвале, он тем не менее написал несколько теплых слов о Кериме. Людей, близко знавших Марра, этот отзыв приятно обрадовал: Марр был похож на великого Тициана — тот признавал только тех художников, которые писали в его манере, выдвигал их и помогал им, а инакопишущих угнетал всеми имеющимися в его распоряжении немалыми средствами.
Тем более необычным показался отзыв Марра на работу никому не известного студента.
Когда началась мировая война, Керим подал заявление о добровольном вступлении в действующую армию. Результатом его «анабазиса» было легкое ранение и знакомство с медицинской сестрой Анной Смирновой, женщиной не очень видной, но заботливой и преданной. Он вернулся с войны, имея отметину на теле и много отметин на душе. Керим знал, что назревают большие перемены в жизни страны, но боялся новых жертв, крови, разрушения всего того, что страна создавала веками… Весь семнадцатый он провел под Батуми, ухаживая за больным дедом; деду не говорили о том, что сын его Автандил погиб в стычке с бандитами, сопровождая обоз с продовольствием из деревни.
В двадцать третьем году Керим и Анна решили взять на воспитание малыша. Они обратились в отдел надзора за приютами, им посоветовали поехать в Озургеты, где был детский приют. Аджары думали взять девочку, но к ним подошел чумазый карапуз лет четырех, схватил Керима за руку и спросил:
— Ты мой папа, да? Почему так долго не приезжал?
Малыш погладил Керима по руке и прижался к ладони щекой. Керим представлял себе все это совсем по-другому. Они неторопливо зайдут к заведующему приютом. Попросят, чтобы им разрешили присмотреться к детишкам. Кого-то заприметят, постараются узнать все, что смогут, о родителях. Потом снова приедут через несколько дней и назовут имя.