Королевская страсть (Цыганский барон)
Шрифт:
— Они уже достаточно высохли.
— Достаточно для чего?
— Чтобы сослужить службу.
Он распрямился со стремительной легкостью и поднял ее с кресла так же просто, как до этого поднимал халат. Мара тихо ахнула, когда он повернулся к дверям и прошел в спальню, неся ее на руках. Здесь тоже горел камин, освещая позолоченный герб высоко над кроватью и белые шелковые складки свисающего с него балдахина. Большая постель была раскрыта. Родерик опустил Мару, все еще закутанную в одеяло, на упругий матрас и сам лег рядом с ней. Он укрыл их обоих стеганой пуховой периной, подоткнул ее с обеих сторон, потом откинулся, опираясь
— Зачем? — задала она, еле шевеля пересохшими губами, тот единственный вопрос, который не переставал ее мучить.
— Я прирожденный шут, существо, состоящее из любопытства и саморазрушения. Какое еще объяснение тебе нужно?
— Боюсь, что этого недостаточно.
— Только не сегодня. Давай отложим их на потом. А сейчас засыпай… Шери.
Когда Мара проснулась, бледное зимнее солнце уже заглядывало сквозь шторы, слабо освещая спальню. Огонь в мраморном камине погас, в спальне было холодно, но громадная, королевских размеров постель, в которой она лежала, все еще хранила его тепло. Однако Мара лежала в ней одна.
Она села, откинув спутанные волосы назад через плечо, потянулась и коснулась прохладной льняной простыни в том месте, где лежал Родерик. Одеяло, в которое он ее закутал, упало, она вдруг почувствовала свою наготу. И ей было все равно, хотя в то же время она ощущала неловкость. Она провела всю ночь в одной постели с принцем, и ничего не случилось. Что же с ней не так, почему она все еще остается нетронутой? Разумеется, она была благодарна, ей совсем не хотелось торопить судьбу. Но она была в достаточной степени женщиной, чтобы почувствовать себя задетой тем, с какой легкостью он противится ее чарам.
Из гостиной до нее донесся какой-то тихий звук. Мара схватила свое одеяло и снова закуталась в него. Через секунду дверь распахнулась, и вошла Лила. Она несла поднос с горячим шоколадом и теплыми булочками. А через руку у нее было перекинуто белье Мары, только что постиранное и отглаженное, и ее гранатово-красное платье. Горничная поставила поднос Маре на колени, а сама принялась раскладывать одежду.
Мара не стала спрашивать, откуда Лиле известно, где ее искать, — слуги всегда все знают. Без сомнения, Родерик, никогда ничего не оставлявший на волю случая, приказал подать ей завтрак и чистую одежду.
— Где принц? — спросила Мара.
— Он уехал, мадемуазель, а куда, я не знаю.
Ей ничего другого не оставалось, как только выпить шоколад, съесть булочки и заняться повседневными хлопотами, сделав вид, что ничего не произошло. Что, в общем, соответствовало действительности.
Мара покинула спальню одетая, с аккуратно заплетенными в косы и уложенными короной вокруг головы волосами. По дороге через гостиную она остановилась, заметив на столе остатки завтрака Родерика и разбросанную утреннюю почту, среди которой были три смятые газеты и куча пригласительных карточек. Среди последних был и конверт из плотной бумаги. Подойдя ближе, Мара вытащила его за уголок из кипы отвергнутых приглашений. Как она и думала, это было приглашение от виконтессы Бозире. Было совершенно очевидно, что Родерик не собирался на этот бал.
Ей надо было что-то предпринять. Весь день она только об этом и думала, ничто не могло ее отвлечь. Известие о том, что прусский кронпринц, беспрерывно чихая от злостного насморка, полученного накануне, покинул Париж навсегда,
Вернувшись из своей таинственной отлучки, он, во-первых, позвал сестру и долго говорил с ней за закрытой дверью. После этого разговора Джулиана вышла из его апартаментов с побелевшим лицом и плотно сжатыми губами. Она извинилась перед Лукой за то, что заставила его быть своим единственным телохранителем и тем самым возложила на него непомерную ответственность. Во-вторых, Родерик дал знать на кухню, что будет ужинать у себя в апартаментах и что ужин должен быть сервирован на двоих. И в-третьих, он послал за Марой.
Ее сердце взволнованно забилось, когда ей в спальню доложили, что он зовет ее. Неужели час настал? Мара порадовалась, что уже успела принять ванну и сделать вечернюю прическу: взбить волосы наверх и спустить по спине водопад локонов. Она пожалела, что не может надеть какую-нибудь обновку, один из тех прелестных нарядов, которые сейчас висели в шкафу в доме ее престарелой парижской родственницы. То платье, что она надела, было ей к лицу, но ему не хватало преимущества новизны, так как принц уже не раз видел ее в нем.
Однако вздыхать по этому поводу было бессмысленно. И уж тем более сожалеть о прелестном кружевном белье, сделанном для нее монашками в Новом Орлеане. Вполне возможно, Родерик просто хочет, чтобы она составила ему компанию за ужином.
Ужин был сервирован в салоне на маленьком столике, пододвинутом к камину. По обе стороны от него стояли стулья. В огне камина поблескивали винные бокалы, отсвечивало золотисто-красным сиянием начищенное столовое серебро. Родерик стоял у стола, стиснув руки за спиной и слегка расставив ноги. Его мундир, отделанный золотой тесьмой, был безупречно чист и прямо-таки светился белизной. Волосы у него были влажные и золотистым вихром свисали на лоб: видимо, он совсем недавно принял ванну. Он задумчивым взглядом следил за ее приближением.
— Я сказал Сарусу, что мы сами себя обслужим, — сказал он, отодвигая для нее стул. — Ты не против?
— Вовсе нет.
Мара бросила на него быстрый взгляд, и ее вдруг пронзило странное ощущение: она осталась с ним наедине в этом крыле здания, где, кроме них, никого не было. Остальные собрались в парадной столовой, расположенной довольно далеко от апартаментов принца. Но даже если бы она закричала, вряд ли кто-нибудь пришел бы на ее крик. Для них она была никем, женщиной без имени, а вот мужчина, сидевший напротив нее, был их повелителем. Мурашки пробежали по ее коже, когда она вспомнила, как он завернул ее в одеяло и нес на руках. И опять, как уже не раз бывало раньше, Мара спросила себя, нет ли у нее хоть малой толики того дара, которым была наделена ее мать: способности читать чужие мысли. В этот момент ей хотелось бы думать, что нет.