Королевский судья
Шрифт:
Бреандан балансировал на ступеньках приставной лестницы, пытаясь поставить пузатую банку с мазью обратно на верхнюю полку. Удержаться на шатающейся лестнице с тяжелой банкой в руках было непросто и требовало определенной концентрации. Бреандан оторвал руки от ступенек, чтобы водрузить банку на полку, как вдруг неожиданный толчок качнул лестницу. Как удар молнии, страх прошил его до кончиков пальцев. Он снова схватился за лестницу и негромко вскрикнул. Даже не глядя вниз, Бреандан понял, что это злая шутка Джона. Когда банка с мазью выскользнула у него из рук и с громким стуком вдребезги разбилась на деревянном полу, он едва удержался от грязного ругательства.
— Проклятый выродок! — закричал он, одним ударом сбил Джона с ног, набросился на него и в слепом негодовании принялся бить его головой о деревянный пол.
— Бреандан, хватит! Отпусти его! — Ален крепко схватил Бреандана за плечи и попытался оттащить от Джона, что ему удалось, правда, только со второй попытки.
Испуганный Джон отполз подальше от Бреандана.
— Он хотел меня убить! Мерзавец хотел проломить мне голову.
— И поделом! — воскликнул Ален. — Ты с ума сошел, Джон? Он мог бы сломать себе шею.
Выражение лица подмастерья говорило о том, что он бы ничуть не пожалел об этом.
Ален пристально посмотрел на Бреандана, потиравшего руку:
— Вы ранены?
Ирландец покачал головой:
— Не страшно. Пройдет.
— Если хотите, можете на сегодня закончить, — предложил Ален. — Мне больше не понадобится ваша помощь. Увидимся завтра.
Бреандан, не говоря ни слова, вышел из операционной и поднялся в мансарду, собираясь взять пистолет, который ему подарила Аморе и без которого он не выходил из дома. Идя по Ладгейт-хилл, он кипел от гнева и оскорбленной гордости. Если бы мастер Риджуэй его не удержал, он бы размозжил Джону голову, как спелый орех. Бреандан испугался, поняв, что не справляется с гневом. Он был беспомощен перед своей ранимостью и вспыльчивостью, они, как некая неуправляемая сила, определяли его поступки.
Хотя наступила уже середина мая, иногда было еще по-настоящему холодно. Бреандан почувствовал, что замерзает. На нем не было жилета, только тонкая льняная рубашка. С тех пор как он жил у Аморе и нашел с ней счастье, он замечал в себе перемены. Он на все смотрел другими глазами, радовался красивым мелочам, которых раньше просто не замечал, и иначе, чем прежде, относился к своему телу. Во время службы в армии ежедневные лишения притупили все ощущения, его тело превратилось в послушное орудие, способное переносить боль, голод и холод. Ласки Аморе, сытная еда и мягкая постель снова наполнили жизнью окаменевшие нервы Бреандана. Он научился получать удовольствие от прикосновения нежных рук, теплой удобной кровати и чувства сытости. Но эта медаль имела и оборотную сторону. Раньше Бреандан просто не чувствовал ни холода, ни голода, а теперь все чаще замечал, когда ему было холодно, урчат живот или перехватывало горло от жажды. Он стал более чувствительным к лишениям, и это его беспокоило. Сладкая жизнь совершенно изнежила его. И если когда-нибудь ему снова придется соприкоснуться с жестокой реальностью, он не справится с ней и бесславно погибнет.
Потирая плечи руками, чтобы немного согреться, Бреандан свернул на Стрэнд и пошел вдоль дворцов и садов знати, тянувшихся до самой Темзы. Дойдя до большого роскошного черно-белого фахверкового особняка, отписанного королем своей любовнице, ирландец остановился и задумался, прежде чем
Открывая дверь заднего входа, чтобы не привлекать внимания, Бреандан почувствовал некоторое раздражение. Он принял эти условия, но они уязвляли его самолюбие. Хоть он и спал с дочерью графа, но оставался лакеем, зависимым от благосклонности других. Он никогда не встанет на одну ступень с ней.
Слуги в доме делали вид, что не обращают внимания на молчаливого новичка, но, поднимаясь на верхний этаж, ирландец слышал, как они перешептываются у него за спиной. Конечно, они все знали. В известном смысле господа зависели от своей челяди, от любопытных глаз слуг ничего нельзя было утаить.
Перед будуаром рядом со спальней Бреандан помедлил. Аморе сидела перед горящим камином и расчесывала волосы. Рубашка, обшитая кружевами и душистыми рюшами, и пеньюар скрывали ее потерявшее формы тело и помогали забыть о предстоящих вскоре родах. Когда взгляд Аморе упал на неожиданного посетителя, лицо ее засветилось радостью.
— Ты уже пришел? — воскликнула она и поспешила ему навстречу, однако из-за своего бремени не так легко, как ей бы хотелось.
Бреандан молча смотрел на нее, не переставая удивляться, почему она так счастлива видеть его. Он никак не мог этого понять. Что он мог ей дать? Он не был особо умелым любовником, не обладал талантом остроумной беседы, ничего не понимал ни в литературе, ни в искусстве, не знал, какие пьесы идут в театре, и не разбирался в музыке. Аморе просила его рассказывать о родине и расспрашивала о прежней жизни. Но многие воспоминания о прошлом были так болезненны, что он отвечал отрывисто, а иногда вообще замолкал. И в какой-то момент Аморе перестала теребить его, смирившись с его молчанием. Но у Бреандана осталось чувство, что он ее обидел.
Здороваясь с ним, Аморе положила ему руки на плечи. И хотя она совсем легонько сжала их, он вздрогнул от боли.
— Что с тобой? — с беспокойством спросила она, пристально осматривая его с ног до головы.
— Ничего. Во время работы я вывихнул руку.
— Дай посмотреть. Пожалуйста!
Она уговаривала его до тех пор, пока он не уступил. Аморе сняла с него рубашку. Кожа на левой руке была содрана, локоть и запястье опухли.
Вздохнув с упреком, Аморе повела Бреандана в спальню и сделала ему холодный компресс.
— Как это случилось? — спросила она.
Бреандан отвернулся:
— Я упал с лестницы.
— Но кто-то тебе помог. Опять этот подмастерье-бездельник, с которым ты спал в одной комнате?
Глаза Бреандана потемнели.
— Он никогда больше не посмеет подойти ко мне.
Он замолчал, а Аморе не настаивала.
— Ты, должно быть, голоден, — сказала она. — Я велю принести нам что-нибудь поесть.
Она хотела было подняться с кровати и позвать камеристку, но Бреандан удержал ее:
— Нет, останься. Я не хочу есть. Я только хочу побыть с тобой.
Он наклонился к ней и горячо поцеловал. С тех пор как ее беременность стала заметной, он не решался приближаться к ней, боясь сделать больно ей или ребенку. Но Аморе во время своего пребывания при двух распущенных христианских дворах научилась доставлять удовольствие мужчине другими способами.
Когда они лежали в постели, прижавшись друг к другу, послышалось легкое поскребывание в дверь. Вошла камеристка, в волнении даже забыв присесть: