Королеву играет свита
Шрифт:
— Сколько тебе дадут? — спрашивает доктор, когда она, потихоньку выбравшись из-под его тяжелого мускулистого тела, вытягивается на покрытой белоснежной простыней кушетке.
— Не знаю, года три, — отвечает Катя одними губами. Это время после бурных содроганий — самое блаженное в их свидании. Хочется продлить его хоть на минуточку, украсть еще чуть-чуть не предназначенного ей, случайно свалившегося счастья. — Ты меня будешь ждать? — спрашивает она его счастливым голосом. Она не сомневается в ответе. Каким
— Одевайся. — Он торопливо натягивает брюки, приглаживает ладонью растрепанные волосы. А Катя все еще нежится на кушетке, покрытая с ног до головы только золотистым черноморским загаром. Загар хоть и побледнел за последний месяц, но все еще красиво обрисовывает ее фигуру с бледным треугольником от купальника внизу впалого живота.
Она обожающе смотрит на своего возлюбленного и нехотя приподнимается на локте. Как не хочется одеваться! Именно с одевания и начинается вторая половина ее «перевязки» — тоже довольно приятная, но уже имеющая привкус неминуемого расставания.
А в камере опять то же самое — ленивые перебранки, которые порой заканчиваются ожесточенной дракой, споры, завистливые пересуды.
Катя лежит на своей шконке и смотрит в потолок — оглушенная, потрясенная, счастливая.
Лениво шаркая ногами, Свиря подходит к батарее, стучит кружкой. Ей скучно, хочется с кем-то поболтать. Сегодня она в ссоре с Зинкой. Ссора произошла оттого, что Зинка позволила лапать себя красивому вертухаю, который попался ей во время выезда на суд. Свире стало это известно по тюремному телефону, и сразу же начался семейный скандал с мордобоем.
Батарея отвечает глухим приветливым стуком.
— Что у вас новенького? — кричит Свиря в «трубку».
— У нас Фиса ночью упала со шконки и сильно ударилась, — гулко отвечает ей невидимый собеседник. — Теперь снова в больнице. Сотрясение мозга.
Свиря злорадно смеется, подмигивает Кате. А Кате сейчас не до какой-то там Фисы, ненужной и глупой. Единственное, что волнует ее сейчас, — доктор Родионов и предстоящая ей завтра перевязка.
— А у вас что новенького? — гудит батарея.
— А у нас Артистка закрутила роман с доктором, — сообщает Свиря. — Целыми днями у него пропадает.
— Ну и что, — отвечает тюремный телефон. — В нашей камере знаешь сколько с ним романов было? И Ленка к нему бегала, и Фируза…
Катя протестующе вскакивает на шконке. Она хочет возмутиться наглой ложью, но застывает, потрясенная услышанным:
— А Кисуля однажды даже забеременела от него… Слава Богу, удалось скинуть. А может, он сам ей помог скинуть, не знаю. Кисуля после приговора сейчас уже по этапу пошла, а то б сама рассказала…
— Это ложь! — кричит Катя. —
Свиря мерзко усмехается и дает отбой.
У Кати лицо совсем опрокинутое. Она зарывается в подушку, плечи ее молча вздрагивают.
— Эх, Зинка! — Запамятовав про недавний скандал, Свиря обнимает подругу за талию. Та гневно сбрасывает ее руку и с ненавистью произносит:
— Что, довольна, да? Испортила девчонке всю радость — и довольна? Тебе что, ее счастье глаза застило? Не приходи ко мне ночью, слышишь! Больше никогда не приходи! Ненавижу!
Но Свиря все равно придет к ней ночью, и Зинка не прогонит ее, вопреки угрозам. И опять они сумасшедше будут ворочаться всю ночь напролет, скрипеть кроватью, г ч стонать и метаться, загнанно дыша. А утром вновь поругаются или подерутся.
Когда на следующий день дежурная приходит звать Сорокину на перевязку.
Катя неожиданно для всех говорит:
— Я не пойду, я уже здорова. Камера удивленно затихает. Десятки пар ожидающих глаз с сочувствием смотрят на девушку.
— Скорей бы суд, — вздыхает Катя. — Скорей бы уже!
— Сорокина, с вещами на выход! — раздается противный визгливый голос дежурной. Это может означать только одно — суд!
Катя вскакивает со шконки, торопливо прощается с камерой. Может быть, она больше никогда не увидит этих лиц, ставших ей почти родными за время совместного сидения…
Конвойные вместе с узницей проходят пропускной пункт, «автозак» приглашающе распахивает двери. Катю вталкивают в «стакан» — узкое пространство, обшитое железом, раскаленное от жары. Там внутри ни пошевелиться, ни присесть.
Туда сажают только преступников, склонных к агрессии. Администрация тюрьмы считает, что Сорокина тоже склонна к агрессии: недавно ранила сокамерницу заточкой.
В «стакане» душно, нечем дышать. В висках предобморочно пульсирует кровь. Слава Богу, ехать недалеко, и вскоре Катю выпускают — бледную, с отечными от жары ногами, с кругами под глазами.
Ее запирают в подвале в ожидании начала суда. Конвойная раздевает ее догола, ощупывает одежду. Катя покорно позволяет обыскать себя, о предстоящей процедуре ее предупредили «многократки».
В зал суда Катю вводят под конвоем, сажают за барьер. Конвоиры становятся рядом. Им скучно и неинтересно, они уже не в первый раз видели все это. И то, что на скамье подсудимых хорошенькая, совсем молоденькая девочка, не очень-то волнует их в такую жару.
Судья, противная грымза в толстых диоптрийных очках, настоящий сухарь в юбке, тоже взирает на подсудимую без всякого сочувствия.
Адвокат деловито-суетлив. Он о чем-то тихо переговаривается с мачехой и отцом. У Татьяны заплаканное лицо. Отец за какие-то два месяца из цветущего мужчины почти превратился в старика.