Королеву играет свита
Шрифт:
Пересыльная тюрьма удивляет Катю с первого взгляда. Здание шевелится, как живое, — снаружи по протянутым веревочкам скользят в кисетах записки заключенных.
Войдя в камеру, она даже зажмуривается от смрада: камера забита народом под завязку, матрасы лежат и под столами, и под шконками, и на полу. Вонь.
— А, Артистка! — улыбается Зинка у окна. Она уже здесь, ее суд тоже состоялся на днях. Зинка сдавленным шепотом шипит в сторону:
— Ой, не урони, осторожно!
Она нетерпеливо раскрывает кисет. В нем — присланные с мужского этажа сигареты, бутерброды
Зинка читает письмецо и улыбается, ее лицо приятно розовеет.
— Ой, какой он! — Она бережно прячет листок на груди. — Нежный, умный… Вот бы встретиться с ним, хоть на часок, хоть на минуточку. — Она вздыхает и тут же предлагает Кате добрым, размягченным голосом:
— Сейчас мы о тебе, Артистка, нашим парням наверх сообщим. Может, и ты кого себе найдешь?
Она что-то пишет на листочке, от старательности высунув язык, потом незаметно целует его, прикрываясь плечом, сворачивает вчетверо и отправляет в кисете через окно наверх. Через некоторое время ответный сигнал от мужчин:
«Поехали!» — и девушка возле окна тянет веревочку обратно. Переписка длится всю ночь.
Под утро и у Кати образовался галантный кавалер. Зинка, мелко хихикая, передала ей записку от некого Михаила. Неизвестный корреспондент писал, что ему двадцать пять лет, он осужден по 206-й статье (хулиганство), что мужчина он положительный и постоянный и желал бы поближе познакомиться с Катей. «Говорят, что Вы артистка, — писал он. — Я тоже в свое время играл в самодеятельности, люблю театр. Мое тело вянет и тоскует, запертое в тюремных стенах, а душа вольная, как птица, и летит к Вам, Екатерина, на крыльях любви…»
Переписка в пересылке начиналась в десять часов вечера. К этому времени женщины приводили себя в порядок, будто собирались на свидание: красились, подкручивали волосы, одевались в самое лучшее.
Катя сначала не очень охотно отвечала на письма невидимого Михаила, но потом оживилась и вскоре втянулась в переписку.
«Меня никто никогда не любил, — писала она, — и я никого не любила, кроме одного человека, но он умер… А мне так хочется любви, сказки, праздника! Мне так хочется идти с любимым под руку и светиться счастьем, оттого, что мы вместе. Но где найти его, любимого?»
Неизвестный Михаил уверял ее, что лучшего кандидата в любимые, чем он, ей вовек не сыскать: «Мы с вами еще так молоды, Катя, у нас впереди вся жизнь, нужно надеяться. Любимого найти нелегко, это даже не иголка в стоге сена. Вот отбудем срок, Вы — свой, я — свой, встретимся и поедем отпраздновать наше освобождение в Сочи. Вечером мы пойдем в ресторан. Вы оденете красивое длинное платье — я обязательно куплю Вам такое, а я надену костюм с отливом, есть у меня такой, будем пить шампанское, смеяться и хохотать. А потом мы останемся вдвоем, и я обниму Вас так крепко, чтобы Ваше сердце громко затепалось в грудях…»
— Ой, как красиво! — завистливо вздохнула Зинка, прочитав записку. — А мой кавалер так не умеет. У него только одно на уме… Да еще картинки неприличные рисует. Повезло тебе, Артистка!
"Я видел тебя, когда везли
Знаешь, ты такая красивая, точно закатное солнышко, теплое, ласковое и грустное. Твои глаза печальны. Но я поцелую их — и ты засмеешься. Я услышу твой серебряный смех и стану счастлив…"
Катя чуть не плакала над письмом Михаила. Ей внезапно подумалось: а вдруг? Вдруг они встретятся и действительно окажется, что они созданы друг для друга? Вдруг он — именно тот человек, которого ищешь всю жизнь? Сроки им присуждены небольшие. Они встретятся, оба — из числа отверженных, оба — много пережившие, и начнут новую жизнь. И непременно будут счастливы!
Барабанные перепонки режет визгливый крик дежурной:
— Сорокина, с вещами!
Ее ведут в отстойник. Это означает только одно — этап. И опять черный каменный хлеб и тухлая селедка. Опять прокуренные голоса и крепкий мат, от которого воздух вполне материально густеет. Кто-то плачет, кто-то отводит душу в ругани, кто-то весел и доволен: если зона — дом родной, то как не радоваться долгожданному свиданию?
Когда заключенных выводили по машинам, чтобы везти на вокзал, Катя предусмотрительно встала с краю женской колонны. Параллельно в «автозаки» грузили команду мужчин: серые лица, кургузая одежонка, цигарки и пренебрежительное сплевывание сквозь зубы. Одно слово — уголовники.
Сердце Кати тревожно забилось. Ее Миша — он не такой, как эти бандиты.
А вдруг ее милый тоже здесь, вдруг его тоже сегодня отправляют по этапу? Только бы на миг увидеть лицо своего драгоценного, запомнить его, впитать в себя его черты, чтобы три долгих года трепетно перебирать их в памяти, дожидаясь встречи…
— Пошевеливайся! — прикрикнул конвоир, видя, что девушка замешкалась при посадке, — Сейчас, родненький, секундочку, — взмолилась Катя и дрожащим от напряжения голосом выкрикнула в толпу:
— Миша! Миша из 421-й есть?
— Есть! — послышался густой мужской бас. Катя обомлела. Она не верила своим глазам.
— Ну чего тебе? — Седоватый старик с кирпично-красным лицом и багровым шрамом на подбородке выступил из толпы. На вид ему было лет шестьдесят, руки его синели от расплывшихся со временем татуировок. Он увидел удивленное личико Кати и довольно осклабился:
— А, Артистка…
Катя невольно попятилась назад. Нет, это не ее Михаил, не может быть!
Ее Михаил молодой, ему всего двадцать пять, а этот…
Она испуганно растворилась в гуще арестанток и, расталкивая толпу, заторопилась в «автозак».
Машина тронулась. Глаза девушки застилали слезы. Немолодая женщина, очевидно «многократка», сочувственно сказала ей:
— Ну что ты, дуреха! Надо ж понимать, когда по-настоящему пишут, а когда просто так. Самые те, кто хорошо пишут, — это рецидивисты со стажем, кому под шестьдесят. У них и опыт, и знание нашей бабской психологии. Они умеют так завернуть, чтоб всю душу наизнанку тебе вывернуть. Тем и промышляют. Ведь если б он написал про себя все как есть, разве стала бы ты ему слова нежные писать в ответ?