Королеву играет свита

Успенская Светлана Александровна

— Я? Да я из камеры уже месяц не выхожу! — оскорбление взвилась Зинка.

— Тогда это она! — Толстый грязный палец Фисы неожиданно ткнулся в Катю. — Это она вчера на свиданку к адвокату бегала, а сегодня шмон на нас навела!

— Что-о? — возмутилась Катя.

Обвинение в курушничестве, то есть в стукачестве, — одно из самых тяжких в тюрьме. Стукачей тихо ненавидят и строят им пакости, а при случае могут даже убить.

После шмона заключенных завели обратно в камеру. Там все было перевернуто вверх дном, вещи сброшены на пол. Женщины, привычно матерясь, принялись собирать раскиданное

добро.

— Вот гады! — беззлобно отозвалась Свиря. — Горелку мою свистнули. Там сала полно было, на неделю бы хватило…

Съежившись на шконке, тихо плакала сестра Мария: у нее отобрали единственную ее драгоценность, бумажную иконку.

Катя осмотрела свои пожитки — все было на месте. Отбирать у нее было нечего.

— Ой, мамочки, все письма мои забрали! — громко, напоказ переживала Фиса, стараясь, чтобы ее слышали все. — И еще сигареты, и чай! — Она неожиданно распрямилась, откинула с лица немытые седоватые волосы и ткнула жирным пальцем в сторону Кати:

— Это она, девки, вертухаям стукнула! Только у нее ничего из вещей не взяли. Она — куруха!

Катя ненавидяще уставилась на обидчицу.

— Она новенькая, с нее все и началось! — добавила Фиса. — Когда я сидела в другой камере, ничего такого не было!

Все знали, что она врет, но промолчали. Открыто выступать против курухи — себе дороже.

Странный розовый туман стал заползать в голову, мешая адекватно соображать. Катя шагнула вперед и угрожающе ощерилась, как бешеная кошка.

— Я видела, как она с дежурной разговаривала! — выкрикнула Фиса, испуганно пятясь. — Это она!

Тогда Катя молча вцепилась в редкие седоватые космы курухи и принялась их ожесточенно рвать. Фиса извивалась, сучила кулаками, шипела от боли, пытаясь освободиться.

Глава камеры Муха молча следила за развитием событий, равнодушно чистя ногти. Арестантки ждали одного ее знака, чтобы броситься разнимать дерущихся.

Но знака не было.

Вдруг толстая неуклюжая Фиса каким-то непостижимым змеиным образом извернулась и ударила Катю в лицо. Та взвизгнула, вонзила ногти в щеку обидчицы и рванула на себя дряблую плоть.

«Волчок» в двери заметно дернулся — дежурные услышали шум, но почему-то не спешили разнимать дерущихся. Очевидно, скандал среди заключенных входил в их тайные планы.

Наконец Мухе осточертели шум и визг, и она незаметно махнула рукой.

Сильные руки подхватили Катю и оттащили в сторону.

— Охолонь, Артистка, — произнесла Свиря своим низким голосом и примирительно шепнула на ухо:

— Все и так знают, что ты не куруха.

Она держала девушку за плечи, почти обнимая. Розовый бешеный туман мало-помалу рассеялся, в голове прояснело. Катя брезгливо освободилась из ее объятий и утерла ладонью кровившую губу.

— Я тебя еще достану, сука, — уже успокаиваясь, крикнула она и полезла на свою шконку зализывать раны.

Под глазом ее багровел, наливался кровью огромный сочный синяк.

— Руки коротки! — парировала Фиса, замывая в умывальнике царапины от острых ногтей.

В тот вечер Катя долго не могла заснуть и все думала о том, зачем нужно было Фисе натравливать на нее всю камеру. Порой курухи нарочно провоцировали заключенных на драку, чтобы разрушить возникшее единение

арестанток. Ведь единство — это зародыш будущего бунта, начало массового противостояния тюремному начальству, куда более опасного, чем противостояние индивидуальное.

Размышляя над этим, девушка постепенно погрузилась в дурной, будоражащий сон, тяжелый и мучительный, как камень.

Следующий день выдался необычайно жарким для конца лета. В камере лениво колыхался душный застойный воздух, а теплая противная вода в умывальнике приносила лишь временное облегчение. Противоядие было найдено быстро: женщины разделись и, смочив простыни водой, торжественно облачились в них, точно в бане. Так было прохладнее.

Только одна сестра Мария осталась как была, в своем длинном черном платье из поддельной шерсти. Глаза ее выглядели заплаканными — она все еще тяжело переживала потерю любимой иконки. Она по-прежнему тихо несколько раз за день опускалась на колени и беззвучно шевелила губами — молилась. Только теперь она молилась не на иконку, а на «решку», крошечное окошко, в котором, бороздя ультрамариновый океан раскаленного неба, плыло невесомое туманное облачко. Кому она молилась — Богу или солнечному лучу, который заменял ей в тюрьме Бога, было неизвестно.

— На прогулку!

Арестантки обрадованно закопошились: хоть на минутку выйти из камеры, вдохнуть хоть глоточек свежего воздуха, хоть на секундочку увидеть над головой не влажный, в крупных каплях испарины потолок, а высокое бездонное небо. Вот бы иметь крылья, улететь бы в него на волю!

Коридоры, двери камер… Решетчатые двери между отсеками, лязг и грохот запираемых за спиной замков.

— Ну и красавица! — хихикнул один из арестантов, попавшийся по пути, насмешливо глядя на Катю. Девушка с багровым, налившимся синью синяком под глазом действительно производила впечатление отпетой уголовницы.

Катя отвернулась и тут же наткнулась на злобный царапающий взгляд курухи. Фиса быстро отвела глаза и сделала вид, что ее ничто не касается.

«Теперь она меня боится», — самонадеянно усмехнулась Катя. Однако взгляд курухи не предвещал ничего хорошего.

Заключенных вывели во дворик. Двор был совсем маленький, как пятачок.

Даже по кругу здесь нельзя было ходить, а можно было только стоять. На улице жара ощущалась не так сильно. Задрав голову и блаженно щурясь от солнца, Катя любовалась высоким небом. Слабый ветерок залетал в каменный мешок внутреннего двора, легко ерошил волосы, раскаленный воздух опалял кожу лица. В глубокой небесной синеве пролетел голубь и скрылся, быстро превратившись в точку.

Свиря, счастливо улыбаясь щербатым ртом, внезапно запела, глядя на птицу:

— К нам на каменную дачу прилетели гулюшки. Прилететь-то прилетели, улететь вот — фугушки!

В ответ послышались редкие смешки.

Катя чуть не расплакалась. Отныне не летать ей по свету вольной птичкой, куда захочется… Она навечно заперта в четырех стенах, нет ей пощады.

Предательская слезинка скатилась по щеке.

— Да брось ты, — сочувственно произнесла Свиря, угадав ее настроение. — Ничего, на зоне хорошо-о, вот сама увидишь! Максимум трешка тебе светит за твое пальто. А!.. Три года — еще не возраст, но уже срок.