Коромысло Дьявола
Шрифт:
После воскресного родительского обеда в семействе Ирнеевых Филипп доставил Настю на попечение и обучение Гореванычу. Понятно, что военным делом с пейнтбольным вооружением. А сам неукоснительно и неумолимо занялся дидактическими трудами с Ваней Рульниковым.
Благословенно передохнуть от английского мудрый учитель, конечно, разрешал несколько минут ему и себе, чем его умный ученик по обыкновению воспользовался. Потом, глядишь, за посторонними разговорами, может, урок и кончится?
Ваня начал издалека, с подходом:
— Ох,
— Верно глаголешь, Иван. Потому взрослые напрочь стараются забыть о детстве и младенчестве как о кошмарном сне. Нипочем себя маленькими не помнят…
— Фил Олегыч, я не о том. Вечером после войнушки Снежана опять меня потащит в ванну… Она оружия не любит и нарочно делает из меня маленького, будто я бесчувственная кукла или младенец какой-то…
— Понял… Дальше не продолжай. Ага, значится, трогает девка-дура за разные места. Но ты уж почти большой.
Принято. Больше она к тебе ванную не зайдет. Самостоятельно под душем вымоешься сегодня и так во веки веков.
— Обещаете, Фил Олегыч?
— Как Бог свят! Я с ней поговорю. Ежели чего не поймет, скажу Гореванычу. Он девку-дуру, внучатую племянницу свою, быстренько вразумит. По-военному построит.
— Спасибо, Фил Олегыч, миленький! А то я маме говорил, но она меня отругала…
— Брат ты мой, чтоб эти женщины в жизни чего понимали! Умственной благорассудительности в них еще меньше, чем в грамматических категориях рода.
Скажем, младенец для них навсегда останется существом среднего рода. Как в английском языке.
Не обижайся, Иван, я не тебя имею в виду, а филологию.
Ты знаешь: вот этот стол по-испански женского рода, по-русски мужского. Хоть себе ничего такого гендерного в нем на самом деле нет.
Исходить из земнородных аналогий бытия вовсе не следует, если разумное мышление и членораздельная речь нам даны свыше. Скажем, от Бога.
Кому-то дико хочется словцо «кофе» сделать среднего рода в грамматическом подобии. Другой пищом пищит, но желает заменить средний род в слове «настроение» на мужской. Выходит у него уродский «настрой».
Причем оба наших безграмотных лоха ничего женского или мужского в этих словах не находят. Даже для них, Иван, категория рода не имеет значения в приложении к материальной жизни.
Возьмем к примеру словесное описание родственных отношений. Ты у меня знаешь: шурин — это брат жены, а деверь — брат мужа.
Много раз можно встретить у разных глупых писак, будто бы какого-то мужика имеется деверь, стало быть, и где-то прячется его законный муж. Бывает у них, как бы и у женщины есть шурин, и возможно, жена.
Проще простого лохам-невеждам назвать зятя, то есть мужа сестры, шурином. Они так, брат ты мой, говорят и пишут. Понарошку. Условно.
Вот мы и пришли к тому, что отношения между мужчинами и женщинами, родителями и детьми не всякий раз можно описать в словах. Их надо безусловно понимать и чувствовать.
Чувство языка у тебя, Иван, в наличии. Поймешь, разберешься и что к чему значится неизреченного в этой жизни…
Баста с разговорами, брат ты мой, возвращаемся к английским артиклям. Ажник если в каком-нибудь языке их не видно, они непременно там найдутся в скрытом виде. В английском тоже наличествует невидимый нулевой артикль…
Филиппа очень подмывало «взять и обнулить Настино приглашение в баню вечером, втроем… Аннулировать его, из рака ноги…» Но благородство и положение-то даже в дурном переводе обязывают.
К тому же, как поаккуратнее избавить рыжую Маньку от ненужной влюбленности в себя, он еще не совсем продумал. «Шла бы она в баню… И все такое прочее… Хотя нужно попробовать. Рыжая стоит выделки…»
— …Ой, Фил… Какой ты у меня мужественный, мужчина… Стопудово смелости и отваги тебе не занимать, — иронично прижмурившись, Настя сообщила Филиппу, украдкой глянув на реакцию Марии, первой успевшую рассупониться до банной обнаженной кондиции.
К тому времени официантка в элитной сауне, она же банщица с полотенцем вокруг бедер, прекратила вертеться в предбаннике и скрылась в подсобках. Видать, устыдилась своего недокормленного аскетической диетой тощего тела, торчащих наружу ребер жесткости и двух полупустых мешочков, заменявших ей грудь. Или наверняка не вынесла сравнения собственной иссохшей анатомии с пышными прелестями и округлостями обеих барышень Филиппа Ирнеева.
— Мы думали, ты у нас истинно добродетельный рыцарь и побоишься разоблачаться при дамах твоего сердца, — проявила гендерную солидарность Мария, игривым тоном поддержав Настю.
— А мне, знаете ли, милые барышни, не привыкать стать к откровенному, как есть без фиговых листочков, общению с противоположным полом. С детства, понимаете, мамой и соседками приучен.
Пошли в парную. Там в тепле дорасскажу…
Так вот, в шесть лет водила меня мама на пляж, недалеко от нашего дома на Молодежном озере. Девочки из нашего двора — черненькая Надя и рыженькая Маня — были в трусиках, их молоденькие мамы — в бикини и купальниках, а Филька как есть, на бережку голозадый, со всем мальчиковым хозяйством наружу.
Откровенно сказать, к тому времени оно было не совсем уж младенческим. Но мама говорила: так надо-де для здоровья и загара.
Поначалу было стыдно, девочки Надя и Маня хихикали из-под ладошки, разглядывали мои причиндалы… Потом перестали.
Глядя на нас, мамы умилялись, как хорошо, мол, голенький Филька с нашими девчонками в песочке играет. Дружно, не ссорясь… А девочкам лучше в трусиках, чтоб песок в нежные женские места не попадал…
— Ой, Фил, ты специально выдумываешь. Выделываешься, потому что я тебе о себе рассказала. Ты был маленьким, и ничегошеньки не мог запомнить.