Корона для миледи
Шрифт:
Рядом с Эммой была только Уаймарк, когда в ее комнату вошел король. Он явно пришел к ней прямо из зала, из-за праздничного стола, так как был одет в короткую блузу из алой шерсти, подпоясанную золотым ремнем, с золотыми перстнями на пальцах и такими же толстыми цепями вокруг шеи.
— Оставьте нас, — велел он Уаймарк, и та покинула комнату, бросив на Эмму долгий взгляд через плечо.
Когда они остались вдвоем, Этельред налил себе кубок вина. Глядя на его нетвердую руку, Эмма подумала, что он уже, должно быть, немало выпил.
— Вы поздно ложитесь, миледи, — начал
— Я не очень хорошо себя чувствую, и мне не спится.
— Раз уж вы бодрствуете, — сказал он, — тогда, значит, хорошо, что я пришел составить вам компанию, правда?
Она взглянула на него, но продолжала упрямо молчать. Ей бы следовало увлечь его в постель, поскольку в этом состоит ее долг перед супругом, господином и королем. Ей и самой это нужно не меньше, ведь она отчаянно нуждалась в том, чтобы родить сына. И все же она не могла это сделать. Она не могла выбросить из головы образ сгорающих заживо детей, и все, что сейчас было в ее силах, — не проявлять своей злости и отвращения.
Этельред разглядывал жену в свете пламени свечей. Сидящая на устланном подушками стуле, она была королевой до кончиков ногтей. Даже одетая в одну лишь ночную сорочку, она держала себя с монаршим достоинством, несмотря на свой юный возраст. Мягкая толстая шаль из черной дорогой шерсти, наброшенная на ее плечи, оттеняла белизну ее кожи. Ее волосы, теперь не заплетенные в скромные косы, которые она носила в течение дня, ниспадали мягкими волнами, молочным потоком струясь до ее колен.
За прошедшие со дня их венчания шесть месяцев в его сердце не возникла особая привязанность к ней, но его переполняла гордость оттого, что он владеет столь изысканно красивым существом.
Эмма, правда, не ценила в полной мере свою счастливую участь. В выражении ее лица всякий раз, когда она на него смотрела, чего-то не хватало. Даже сейчас она смотрела на него с неприязнью, как будто дочь герцога-выскочки считала себя выше короля Англии. Он надеялся принудить ее к покорности, отослав ее слуг, но она по-прежнему держалась особняком. В ее холодном взгляде, устремленном на него, не было и проблеска благодарности или одобрения. Боже мой, как же его это раздражает!
Этельред сделал глоток вина и сел на ее широкую с занавесями кровать.
— С вашей стороны было неразумно не прийти сегодня вечером в зал, сударыня, — сказал он, — ведь быть там — ваш долг королевы. Вы, конечно, понимаете, что был пресечен мятеж датчан. Господь выбрал меня инструментом своей божественной воли, и я спас всех нас и даже вас от ужасной опасности. Ваш голос должен был присоединиться ко всеобщей благодарственной молитве. А вы, похоже, равнодушны.
— Вы несправедливы ко мне, милорд, — возразила она.
Он поднял брови, ожидая объяснения.
— Как можно оставаться равнодушной, когда убивают невинных?
Господи Боже, девчонка или сумасшедшая, или дура, раз так с ним разговаривает.
— Невинных? Так вы их называете? Язычников, у которых нет уважения ни к жизням других, ни к их имуществу? Людей, которые жгут, грабят, убивают и насилуют, которые учат своих детей делать то же самое? Вы боялись бы их, если бы видели, какие разрушения они принесли нашим городам и селам.
Она сверкнула на него глазами, а ее губы исказила презрительная гримаса.
— А этим деянием вы не навлекли на свой народ смерти и разрушения? Церковь Святой Фридесвиды в Оксфорде должна была стать убежищем, но она стала погребальным костром для женщин и детей благодаря вашему приказу. Если вы так боитесь датчан, вам и меня следует бояться. Моя мать датчанка, язычница, как вы говорите. Вы разве не дрожите от страха из-за того, что я могу убить ваших детей в их постелях? Я слышала, что у принцев Англии есть некоторые основания бояться своих мачех.
Как только эти слова слетели с ее губ, Эмма уже поняла, что позволила себе лишнее. Злость короля на нее тлела с той самой минуты, как он вошел в ее спальню, и она собственноручно раздула пожар ярости. Инстинкт ей подсказывал, что нужно бежать, но бежать ей было некуда. В следующее мгновение он отшвырнул кубок на пол и, подскочив к ней, сильно ударил ладонью по лицу. Прежде чем она успела прийти в себя, он схватил ее и рывком поставил на ноги.
— Угрожаешь моим детям, ты, нормандская сука?
Он принялся трясти ее, и впервые в жизни она испугалась того, что может сделать с ней мужчина.
— О нет, милорд! — выдохнула она, стуча зубами. — Я лишь хотела напомнить вам, что у вас много подданных в королевстве, и не все они англичане.
Эмма попыталась говорить спокойно, с рассудительностью священника или советника.
— Если вы возлагаете вину за деяния одного-единственного человека на всех датчан в вашем королевстве, милорд, то в таком случае вы вопиюще несправедливы. В моих жилах тоже течет датская кровь, но я верна моему королю. Несомненно, я такая не одна.
Она заглянула ему в глаза, сердце ее сжалось от страха, когда она поняла, что он слишком пьян, чтобы прислушаться к доводам разума.
— Я хорошо знаю, какая у тебя кровь, сука, — прорычал король. — Лучше опасайся моей. Если ты не боишься датчан, советую тебе остерегаться меня!
Он снова ее встряхнул, и, хотя Эмма извивалась в его руках, вырваться ей не удавалось.
— Я тебя купил, заплатив английским золотом, и пока не вижу никакой отдачи, в твоем чреве до сих пор пусто. Возможно, я ошибался, обращаясь с тобой слишком мягко. Может быть, ты предпочитаешь более варварское к себе отношение, которое принято в твоем роду.
— Но… — начала Эмма, и тут он снова ее ударил.
Ошеломленная, она едва сопротивлялась, когда он грубо швырнул ее на кровать. Повалившись на перину, она попыталась сжаться в комок, но он ей не дал ей этого сделать, придавив коленом ее ноги. Упершись ладонью ей в лицо, он вжал ее голову в постель, подавив ее крик. Второй рукой он задрал подол ее сорочки, обнажая бедра, и она поняла, что будет дальше. Она ощутила навалившуюся тяжесть, выдавливающую воздух из груди, и забилась, пытаясь освободиться от зажавшей ей рот и нос ладони, чтобы сделать вдох. Судорожно выгибая спину, она стремилась ослабить натяжение длинных волос, зажатых под двумя телами.