Корона, Огонь и Медные Крылья
Шрифт:
— Заткните ее, кто-нибудь! — прошипела Раадрашь.
— Прекрати вопить, курица ты! — прикрикнула Сейад. — Пойдешь через страну теней, если хочешь жить. А роптать на судьбу — грех и стыд.
— Нут не любит меня, — пробормотала Далхаэшь, вытирая лицо.
— За что тебя любить? — тут же вставила Раадрашь, но Шуарле возразил:
— Нут сама не знает, как лягут кости. Не обижай богиню.
— Ты, бесхвостый, верно, считаешь себя ее любимчиком?! — съязвила Далхаэшь, и Раадрашь шлепнула ее по затылку.
— Милые, дорогие, —
— Многое взять не выйдет у нас, — сказала Сейад. — Пеленки для малыша, лепешки и сухие абрикосы, воду из мира живых надо взять, потому что не может живой пить из реки… А прочее — бросьте здесь.
Я остановилась у зеркала. Хрустальные флаконы с розовым и гераневым маслом, с жасминовой эссенцией… мои украшения, подаренные Тхарайя… эти гранатовые бабочки, которыми он украшал мои косы, серьги, подвески, браслеты с бубенчиками… Я подняла со столика ожерелье из гранатов и золотых извивающихся дракончиков — и вспомнила, как его касались руки Тхарайя. Я просто-таки услышала его голос: "Они не слишком тяжелы для твоей шейки из солнечных лучей, госпожа сердца моего?" — и прижала золотую фигурку к губам.
— Любимой жене не расстаться с украшениями! — не без яда заметила Далхаэшь.
— И что ж такого? — тут же вступилась Раадрашь. — Если бы твои украшения уцелели, ты тоже захотела бы их взять. В этом нет ничего дурного.
— А вот мои ожерелья носят рабыни или солдатские девки! — вздохнула Далхаэшь. — Лучшее, что мне оставил Тхарайя — это саранджибадские гранаты с изумрудами, а эти грязные мерзавцы украли все, что смогли…
Я почувствовала, что сейчас расплачусь — от обиды, усталости, страха и ужасной тоски по Тхарайя. Вероятно, я завыла бы в голос, если бы Шуарле не подошел сзади и не сказал вполголоса:
— Возьми это, Лиалешь. Оно ему нравилось. Я сам понесу, если тебе тяжело.
Я опустила ожерелье в шкатулку, и Шуарле сунул шкатулку в торбу, под рубашонки и одеяльца Эда. Сейад вышла, чтобы принести фляги для воды — и я взяла Эда на руки. Мне казалось, что я уже готова бежать куда угодно — в чем есть, все бросив, лишь бы спасти ребенка… и как-нибудь дожить до встречи с Тхарайя.
И как-то помимо воли подумалось, что Тхарайя, наверное, будет приятно видеть на мне это ожерелье.
— Ты возьмешь только это? — спросила Далхаэшь. — Можно мне тогда забрать подвески?
— Ты так не сделаешь! — закричала Раадрашь, но я взглянула на нее и качнула головой, а Далхаэшь сказала:
— Можешь взять их. Это неважно.
— Лиалешь великодушнее, чем ты можешь себе представить, — заметила Раадрашь, и мне было нестерпимо это слышать, а возражать — еще нестерпимее.
Вся эта суета казалась мучительно ничтожной перед другим берегом и судьбой Тхарайя.
Сейад вошла, неся несколько пустых бурдюков — и прямо за ней вошел тот самый пожилой кастрат, похожий на мерина, впряженного
Не иначе, как сама Нут толкнула меня под локоть.
— Тебя прислала старшая жена Лаа-Гра? — спросила я. — Можешь сказать этой госпоже, что я уже готова покинуть покои, подобающие старшей принцессе. Не то, чтобы я считала это справедливым — но я не желаю ссор и препирательств по этому поводу.
Ошарашенный кастрат "взял прах от ног".
— Вообще-то меня прислал Нур-Тийе, благородная госпожа…
— Передай Нур-Тийе, что я не могу говорить с ним, — сказала я. — Я устала и нездорова. Я приду, когда мое состояние станет более сносным. Скажи Нур-Тийе, что я благодарю его за заботу.
Кастрат облизнул губы, глядя то мне в лицо, то на личико Эда, играющего моими сердоликовыми бусами. Мне показалось, что он волнуется.
— Было бы лучше, госпожа, если бы вы навестили господина до наступления сумерек…
В сумерки тени должны покинуть дворец, подумала я. И стоит им уйти, как Лаа-Гра прикажет убить меня. Нур-Тийе надеется меня спасти… на свой лад.
— Я постараюсь, — сказала я через силу. — Скажи своему господину… я понимаю, он делает, что может.
Кастрат снова поклонился и вышел.
— Все уже решено, — сказала Раадрашь, сжимая кулаки. — Мерзавцы! Как мне хотелось бы…
— Сестра, — сказала я, — остынь.
День был темен и сер; он сворачивался в сумерки так скоро, что у меня щемило сердце. Не знаю, отчего, но, даже зная, что вечером мы покинем дворец, я боялась темноты, так боялась…
Сейад и Шуарле наполнили бурдюки водой. Мы с Раадрашь сложили в торбочки, вышитые красной шерстью, лепешки, сушеные абрикосы и вяленое мясо — почти ту же еду, которую собирал для меня Шуарле, когда решил сбежать со мной от людей Вернийе. Далхаэшь сперва возилась с драгоценными безделушками, потом присоединилась к нам. В какой-то момент мне стало почти весело от этой суеты, будто мы собирались на пикник.
Теней не было видно, но я все время ощущала их грозовой холод и свежий запах. Пока я кормила Эда, Раадрашь стояла у решетки, закрывающей выход в сад, и смотрела, как дождь льет на розовые кусты. Ее лицо выражало болезненную тоску запертой в клетку птицы.
Наверное, Шуарле еще не стал до такой степени птицей, чтобы тосковать и метаться от невозможности улететь. Он даже улыбался, встречаясь со мной взглядом — и я думала, что мы немало прошли вдвоем, и что, возможно, в этот раз нам снова удастся улизнуть от ожидающего нас кромешного ужаса.
Пусть — через другой ужас. Но ведь в горах Хуэйни-Аман мы уже были — я и Шуарле, я и Раадрашь, я и Тхарайя… пожалуй, Хуэйни-Аман казались мне более безопасным местом, чем дворец. А по стране теней нас собирались сопровождать близнецы…