Корона скифа (сборник)
Шрифт:
Другой сказал:
— Ну-ка, давай твои сапоги да поищи у меня в голове вошек, уж больно голова чешется.
Васька решил драться, силы ему было не занимать, крестьянская работа хорошо развивает мышцы. Но один оборванец стукнул его головой в нос, а другой так шлепнул ладонями по ушам, что Васька сразу оглох и ослеп от слез…
И Васька потерял счет времени. Его раздели, заставляли стоять на одной ноге, а иногда приказывали встать на руки возле стены вверх ногами. Прежде времени падать было нельзя. Если же отказывался стоять на руках — били. Особенно болели ребра. Муки были адские.
Однажды железная дверь отворилась, Ваське велели вылезти из ямы. Он и вылез, нащупывая босыми ногами ступени лесенки, стеная и охая. Его, как был, нагого, провели в комнату, где сидел один из господ, приведших его сюда. Господин сказал:
— Пиши письмо на деревню, жене там, отцу или кому знаешь, чтобы прислали за тебя выкупа сто рублей, иначе сгниешь тут…
— У нас таких денег не быват! — сказал упрямый Васька, и его тотчас отвели обратно. Несмотря на железную решимость все стерпеть и ничего никому не платить, на четвертый день пребывания в секретной каморе каталажки Васька запросил пардону.
Собрали нужную сумму и передали штраф только через неделю. Ваське дали надеть рехмоты взамен отобранной у него жиганами одежды, и провели в конюшню:
— Вот твоя кобылка, а телега вон там стоит, видишь? Бери кобылку да запрягай.
— Ошибочка, господа хорошие, у меня жеребец был! — сказал Васька с ужасом глядя на бельмастую, костлявую старую кобылу.
— Ты что? — нахмурился сопровождающий, — обратно в ямину захотел? Запрягай, давай быстрее, если хочешь сегодня домой попасть!
Васька подвел дохлятину к телеге, не удержался, спросил:
— Овес мой где же?
Сопровождающий аж в лице изменился:
— Ты что же, черт деревенский, извести нас издевками решил? Полицию оскорбляешь? Мы, по-твоему, воры? Какой овес? Ну, было на телеге два мешка овса, так мы твоей кобыле за это время аж четыре скормили, жрет, как оглашенная, нам с тебя еще получить причитается…
Васька понял, что спорить бесполезно.
Подобные истории стали случаться со многими, кто приезжал на базар. Негласным налогом стали облагать китайцев-шпагоглотателей, да так, что каждый китаец отдавал половину дневного заработка. И как не отдать? Придерутся: нет пашпорта, а если — есть, скажут — поддельный. Если нищий сидел на выгодном месте и собирал много, и он платил дань.
Прибыль на базаре имели воры. И были среди них особенно удалые. Был там Санька-Бобер. Он крутился на пятачке, где торговали лошадьми, и выжидал момента. Как только покупатель протягивал деньги продавцу, Сашка стремительно вырывал эти деньги рукой, густо смазанной клеем.
Бежал он к близкому берегу реки, к обрыву и нырял с размаха в Томь. Подбегали мужики, кто звал лодку, кто стягивал сапоги. А он нырнул и исчез. Утонул, стало быть. Пропали денежки! А у Сашки под берегом была вырыта нора, которая вела вверх, выше уровня воды. Там, под землей, келейка, со столиком и сиденьем, там даже печка маленькая была, и перед рабочим своим днем Сашка эту печурку протапливал… Сашка работал и ранней весной, когда шел по реке лед, и поздней осенью, когда шло по Томи осеннее ледяное крошево. И однажды не успел нырнуть, схватили его с деньгами, у самого берега, когда собирался совершить свой знаменитый нырок. Схватили и отвели к Шершпинскому. Тот заперся с Бобром в кабинете. И сказал:
— Жить хочешь? Будешь мне платить, И подскажи — с кого из вашей братии еще брать, чтобы тебе одному за всех не отдуваться. Писать умеешь?
Санька взял перо и тут же написал список, который Шершпинский бережно спрятал в особливый ларец и запер ключиком.
Неприметные господа в сером стали появляться не только на базаре. Они заходили в лавки, пивные, мастерские ремесленников. Везде находили к чему придраться. Кто-то платил сразу, кто-то, как Васька, попадал в каталажку или в часть, хрен редьки не слаще. Иные не сразу понимали — откуда сей ветер дует, им показывали бляху.
Ювелир Анцелевич отказался платить и подал в полицейскую управу заявление, в коем грозил пожаловаться на незаконные поборы самому губернатору.
Никто с ним не спорил. В воскресенье Хаим Анцелевич пил чай в кругу семьи в своем доме на Нечаевской. Осень выдала последний жаркий денек, окна были распахнуты, стол ломился от кушаний, вазочек с различными вареньями, пастилой и конфетами. Многочисленное семейство чинно прихлебывало золотой китайский чай с расписных фарфоровых блюдечек.
Мимо дома промчалась тройка, и кто-то из седоков швырнул в окно большую коробку шоколадных конфет. Она шлепнулась прямо на обеденный стол, среди вазочек. И Хаим удивленно соображал, кто же из родственников сделал ему такой презент-сюрприз, как вдруг коробка разорвалась со страшным грохотом, выжигая глаза, раскидывая по полу мозги и варенья.
После этого случая все евреи Томска, как, впрочем, и ювелиры других национальностей, стали платить господам в сером, без звука, столько, сколько просят.
Кроме взрыва в доме Анцелевича, событием этой осени стал и пожар на Нечаевской, когда сгорел дворец графа Разумовского. Странный был это пожар. Дом загорелся ночью и сразу со всех сторон. Причем обнаружилось, что пожарники почти всех частей города стоят рядышком и поливают из своих кишок синагогу и другие соседние дома и вовсе не стремятся спасать дом Разумовского.
Сам граф спросонья выскочил из дома голый, даже без подштанников, схватив из всего имущества лишь увесистую стопу любимых им книг. Стоял, смотрел на огонь, говоря:
— Господи! Ты видишь, как горят брильянты разума и смарагды поэзии! Аспиды явились из тьмы кромешной, но в ней же и сгинут. Зло сильно, но добро, по твоей воле, Господи, во сто крат сильнее!
Сбежавшиеся ночные зрители ничего не поняли из его речи, решили, что граф рехнулся от горя.
На другой день епископ Соколовский побывал дома у Шершпинского.
— Блаженны нищие духом, ибо…
Шершпинский перебил старика:
— Я в церковные дела не лезу, а вас прошу не лезть в дела мирские. Вам известно, что этот мазурик носит ордена, которые могут носить лишь особы царской фамилии? Он самозванец, каторжник и вор.
— Не трогали бы блаженных! Вы ведь и Домнушку преследуете, кому она помешала со своими кошками?
— Эта дура ходит с оравой, прикормленных ею кошек, по центру города. Я в этом святости никакой не вижу, а вот заразу она разносит, и сама месяцами не моется. А если она будет еще вам жаловаться, я ее вместе с кошками в тюрьму упеку.