Коронованная распутница
Шрифт:
– Как черный?! – изумилась Катерина и даже руками всплеснула от изумления. – А ведь пятки у Ганнибала белые и ладони тоже.
– Вот то-то и оно! – возбужденно взвизгнула княгиня Марья. – Елдак чернющий, будто сажей обмазанный! Конечно, от такого зрелища какая баба не ошалеет? Да только потом никаких приятностей от арапа не жди: потычет в тебя – да и зальется, самому хорошо, а ты никакого удовольствия не получишь. Честно слово, Филька куда милей да обходительней был.
– Или Федька.
– Или Тимошка!
И они захохотали, словно подружки-заговорщицы.
– Мой муженек тоже недурен, – шепотом сообщила княгиня Марья. – Но только, уж простите меня, ваше величество, слаще Петра Алексеевича никто меня не отделывал.
– Да! – гордо сказала Катерина. – Петруша – он таков! Это правда!
В это время карета остановилась у дома Румянцевых. Проворная Дуняша соскочила с козел, бросилась помогать своей барыне – и была немало изумлена, обнаружив в карете еще одну женщину, да не кого-нибудь, а саму государыню. Немедля с горничной и кучера была взята страшная клятва молчать о том, кого они видели да где были: под страхом продажи в зауральское румянцевское имение, расположенное в таких местах, куда и вездесущий Макар не гонял своих терпеливых телят. После этого Катерина ненадолго вошла в дом, чтобы ее видели и другие слуги, – а после, дружески расцеловавшись с Марьей Андреевной, вернулась в карету и поехала во дворец.
Она по-прежнему беспокоилась, но безумная тревога ее улеглась. Теперь есть человек, который поможет ей оправдаться перед Петром. Теперь они с княгиней Марьей одной веревочкой связаны… Петрушин гнев утихомирится, а когда они возлягут в постель, ничего между ними не останется, кроме любви и страсти, которую они питали друг к другу с первой минуты встречи.
История Катерины Алексеевны
Когда Марту Скавронскую, в замужестве Крузе, прибрал к рукам Алексашка, она, конечно, могла только порадоваться такой перемене, ибо первая и даже вторая молодость Бориса Петровича Шереметева к тому времени миновали, силушки мужской настоящей у него уже не было, а Марта Скавронская с самых юных лет чувствовала острую и настоятельную потребность в сильном мужчине. То есть среди беспрестанно сменяющегося хоровода солдат-любовников она именно что чувствовала себя как рыба в воде. А тут один немолодой генерал, да другой… тоска смертная! Но Алексашка заставил ее вновь возрадоваться жизни. Это был стебарь, каких мало на свет рождается, любовник, способный утомить целый взвод куртизанок, и он был в восторге, что наконец-то нашел женщину, вполне способную разделить его пыл, жар и пожар. Однако… Однако вскоре он убедился, что эта норовистая кобылка способна заездить даже такого крепкого всадника, каковым он себя считал. Все чаще случалось так, что неутомимый Алексашка просил пощады или делал вид, будто крепко спит, когда разохотившаяся Марта начинала к нему бурно приставать.
Как-то раз на его заморенный вид обратил внимание Петр Алексеевич. Прямой вопрос государя «перепил или перестебался?» заставил Алексашку принять геройский вид. Он всегда был склонен к хвастовству – порою избыточному и даже где-то во вред себе, и вот сейчас пустился расписывать собственную мужскую доблесть и неутомимость своей подруги. Печурка-де у ней беспрестанно топится, она-де в койке вытанцовывает, аки Саломея-плясавица, крутится, словно паяц на проволоке, коего они с мин херцем Петрушею видали в голландской стороне, а заодно – хозяюшка справная, получше денщика стирает Алексашкино бельишко, да и благодаря ее стараниям в его палатке чистота и домашний уют.
При словах о бесподобной печурке и плясках на проволоке глаза царя заблестели, а при намеке на домашний уют, напротив, затуманились. Он всю жизнь мечтал о женщине, в которой бы сочетались безрассудство и нежность, которая сумела бы и возбудить, и успокоить, раззадорить и приласкать, была бы враз непостижимой и понятной, простой… своей…
Одно время чудилось, будто нашел это в обольстительной Анне Монс. Но не зря говорят: чудится – перекрестись. Он и перекрестился однажды. Чары развеялись, остались одиночество и холодная постель, которую он никак не мог согреть, сколько грелок туда ни подкладывал.
– Ну так покажи мне свою хозяюшку, – попросил Петр, неумело скрывая за небрежным тоном безумное любопытство.
И Алексашка прикусил язык, да так крепко, что едва не откусил вовсе.
Приходилось уповать лишь на то, что Марта вдруг да не понравится мин херцу. Ради этого Алексашка сделал все, что мог: нарядил ее в какую-то несусветную затрапезу [11] и поставил к корыту – стирать.
Странно, что этот баловень судьбы не извлек из череды событий, которые вознесли его из самых низких низов на самые высокие высоты, одного простого урока – чему быть, того не миновать! С тем же успехом он мог прикрыть Марту рогожкою и спрятать в погребе. Судьба ее – блестящая, сверкающая, неправдоподобная судьба! – уже направила на нее свой указующий перст и все равно нашла бы ее!
11
Кстати, появлением этого слова как раз в описываемое время русский язык обязан имени ярославского купца Ивана Затрапезного, который на своих мануфактурах производил не только отменное парусное полотно, но и ткань самого низкого качества и редкой дешевизны – коломянку, или пестрядь. Ткань эта шла на пошив вовсе плохонькой одежки, которую и стали называть затрапезной. Петр покровительствовал строительству мануфактур Затрапезного, потому что они давали много рабочих мест.
Девка с растрепанными светлыми волосами, которые вились тугими кудрями, в мокром платьишке, липшем к ее округлым бедрам, налитым грудям и стройным, великолепным ногам, прилежно согнувшаяся над корытом, показалась Петру безмерно-соблазнительной Венерой. Она словно только что родилась из мыльной пены, в которой она стирала кружевные подштанники Алексашки и которая пузырилась на ее округлых, сильных, розовых руках с ямочками над пухлыми локотками. А когда она подняла раскрасневшееся лицо и бесстрашно взглянула в глаза Петра своими темно-вишневыми, яркими, живыми глазами и улыбнулась красными, не ведавшими никаких помад, сочными губами, он просто задохнулся, онемел… И Алексашка, взглянув на ошалелое лицо мин херца, громко вздохнул. В этом вздохе превеликое сожаление смешалось с немалым облегчением, потому что Меншиков, порою даже от самого себя таясь, опасался, что однажды помрет на своей неуемной полюбовнице, если только раньше меч его не сотрется от беспрестанного употребления. Ну а мин херц – ему сносу нет и еще долго не будет. Так что – совет да любовь!
И Алексашка снова вздохнул – на сей раз прощально…
Так она попала к Петру, а вскоре из Марты превратилась в Катерину, Катерину Алексеевну – любимую женщину, любимую жену русского императора.
Всякое бывало между ними за эти минувшие годы. И ссорились, и мирились они, и не раз чудилось Катерине, что положение ее на редкость непрочно, что вот-вот Петр сыщет себе другую подругу…
Ближе всего это было, когда Петр увлекся Марией Кантемир, этой змеюкой молдавской. Именно что змеюкой! Если правду говорила пакостная бабка Татьяниха и в образе змей явились Катерине во сне ее соперницы, то Машка Кантемир была непременно одной из них. Мало того, что в свое время Петр был любовником ее матери Кассандры, жены свергнутого молдавского господаря Димитрия Кантемира, так еще потом поменял мать на дочку. Петрушка от Марии (опять это имя, будь оно неладно – права была старуха!) голову терял, ох терял… Катерина всерьез опасалась, что так и не обретет муженек разума. Ведь до чего додумался он тогда, до сих пор вспомнить противно!
И очень страшно…
Случилось это в 1722 году. Петру исполнилось пятьдесят, но если кто-то надеялся, что в этом почтенном возрасте его любовный пыл слегка поутихнет, то напрасно! Неуемный плотский жар сжигал государя с новой, юношеской силой, но Катерина, вместо того чтобы радоваться этому, горевала: ведь не она, не она причина возвращенной молодости мужа! Самое ужасное, что ей из этого пылающего костра даже горелых угольев не перепадало: и грубая похоть, и несусветная нежность, и сердечное томление Петра, и новые, никому прежде не высказанные обжигающие любовные признания – все, все доставалось другой женщине! Мало того что Петр дни и ночи проводил возле юбки Марии Кантемир – он ее потащил с собой на войну…
Прежде сия привилегия принадлежала одной лишь Катерине, и Боже ты мой, как же она гордилась, что делит с мужем даже самую крайнюю опасность! Тем паче что сама она ни опасности, ни страха не чувствовала, и эта ее удивительная, порою безрассудная отвага вселяла бесстрашие и отвагу в солдат, которым стыдно было, конечно, дать слабину перед женкой, да еще женкой императора, величайшего храбреца своего времени. Вдобавок она была красавица, поэтому ее бесстрашие пьянило, как вино.
И вот однажды Катерина узнала, что они поедут на театр боевых действий не вдвоем, а втроем – с Марией Кантемир. Вернее, вчетвером, потому что Мария была беременна.