Короткая память
Шрифт:
— Что правильно? — спросил Гуров.
— Боярский ставит вопрос правильно. Шарлатанство надо пресечь. И поскорей. Пока ваш Рукавицын не переморил половину своих пациентов.
Гуров с любопытством глядел на меня.
— Пресечь проще всего, — сказал он наконец.
— Ну так в чем же дело?
— А может, все-таки проверим, что к чему? — спросил он. — Исследуем его паучков? Не станем рубить сплеча? Как, Евгений Семенович?
Я засмеялся.
— В первый раз вижу такого прокурора, — сказал я.
— А много вы их вообще видели? — спросил Гуров.
— Нет.
— Чего же говорите?
—
— Как указчика я вас и не звал, — сказал Гуров.
— И не советчик...
— И как советчика не звал, — сказал он. — Я хотел встретить порядочного человека.
— Спасибо, — улыбнулся я. — Очень тронут.
— Пожалуйста, — Гуров наклонил голову. — В действиях Рукавицына, Евгений Семенович, есть два состава. Лечение людей без соответствующего медицинского образования — раз. Использование не утвержденного к применению препарата — два. Наказание — до пяти лет лишения свободы. — Он говорил неторопливо, негромким голосом. — По закону я сегодня же должен его арестовать...
Я пожал плечами.
— Но это на одной чаше весов, — сказал Гуров. — А на другой — Попова, Баранов, больные, приговоренные медициной к смерти, но забывшие о своем недуге, пройдя лечение Рукавицына... Как же вы прикажете мне поступить, Евгений Семенович? Не поверить своим собственным глазам? Уговорить себя, что ровно ничего не произошло? Плюнуть, не осложнять себе жизнь?.. В этом, дорогой Евгений Семенович, вы видите сегодня мой долг? — Гуров в упор смотрел на меня. — Вот я и прошу вас, прошу Боярского... снимите камень с души. Объясните, будьте любезны, что случилось? Почему пациенты Рукавицына живы и здоровы? Что это за такой препарат из пауков? Объясните! Вы же умные люди! Врачи, ученые...
Он ждал.
— Нет, — сказал я, — не обманывайте себя, Иван Иванович.
— В каком смысле?
— Не объяснений вы хотите. Хотите, чтобы мы вместе с вами тоже горячо поверили в чудотворца Рукавицына... Ведь он уже соблазнил вас, сознайтесь, Иван Иванович...
— Неправда, — возразил Гуров.
— Правда, — сказал я. — А знаете почему?
Гуров отрицательно покачал головой.
— Потому, что он вам доступен. Удобен для понимания... Научный язык непрост, сложен. Начни мы с Боярским рассуждать, что-то объяснять вам — уже с третьего слова перестанете нас понимать. И это естественно. Нужны огромные специальные знания. А Рукавицын все вам растолкует на пальцах. Растворил на солнце пауков — и готово, лечи рак. Ребенку ясно. А раз ясно, значит, заманчиво, соблазнительно... Шаманство, разные фокусы на том обычно и держатся... И еще, конечно, сенсация! Когда больной выздоравливает после операции или долгого курса специальной терапии, это обыкновенно. Никому не бросается в глаза. Не щекочет ничье воображение... А пауками рак лечить — такого никто никогда еще не слышал! Вы первый! Вам не терпится немедленно раструбить о том на весь белый свет. И вот не успеете оглянуться — вы уже горячий сторонник нового метода. Безразлично, какова ему настоящая цена... Разве не так?
Гуров серьезно
— Я бы посадил Рукавицына в тюрьму, — сказал я, уж за одно то, что спекулирует на человеческом горе! Да, да! Два-три смутных, непроверенных случая, а он из них сделал себе рекламу. И наживается! Надеждой на спасение торгует, как огурцами на базаре.
Гуров вздохнул. Он спросил неожиданно:
— А если больные и их близкие хотят, — он запнулся, — даже такого утешения?
— Зачем? — сказал я. — Кому оно нужно, такое утешение?
Гуров молчал.
— Легко нам рассуждать, Евгений Семенович, — сказал он наконец, — когда сами в порядке и наши близкие, слава богу, здоровы.
Я помедлил секунду.
Невозможно было произнести это вслух. Но я произнес. Мне показалось, произнес, не теряя самообладания:
— У моей жены рак поджелудочной железы, Иван Иванович.
Гуров покраснел. Лицо его сделалось несчастным.
— Простите, Евгений Семенович, — сказал он.
— Вот так, — сказал я.
— Простите, бога ради...
— Так что я могу рассуждать, Иван Иванович...
— Да, да... Это ужасно. Как говорится, от сумы и от болезни...
— Вот именно...
— Пожалуйста, простите, — повторил он. — Я же не мог совершенно предполагать...
Глава четвертая
О чем-то еще говорил судье свидетель Баранов. Она внимательно слушала его, опершись подбородком о кулак.
С детским интересом глядел на Баранова Рукавицын. Рот раскрыл от напряжения и любопытства.
Прокурор Гуров сидел каменным изваянием: убивший троих людей шарлатан вызывал у него сейчас гнев и презрение.
А я был далеко отсюда.
Опять и опять вспоминал я то лето.
В июне мы с Ниной отправились в Прибалтику.
Новая нарядная гостиница, куда мы чудом устроились. Маленькие кофейни, пустынные днем и переполненные к вечеру. Молчаливые, неизменно вежливые буфетчицы.
Нина была весела и спокойна.
А меня, наоборот, все тяготило. Раздражало.
Скучные люди, скучная погода. Однообразное, бессмысленное существование.
Как обычно на отдыхе, мне казалось: вот я упускаю сейчас что-то очень важное, невосстановимое. Дома, в институте, в ту пору готовилась реорганизация. Разве без меня утрясут как надо вопрос о штатах, выбьют необходимые ставки? Натворят, конечно, глупостей, мне же их потом расхлебывать.
Каждое утро я начинал свой бесконечный, нудный разговор про эту самую реорганизацию.
— Господи! — поражалась Нина. — Ну и самоед! Так невозможно жить.
Она поднимала на меня глаза. Короткая, мальчишеская стрижка, черная челка. Веснушки на носу. Нине недавно исполнилось сорок, но больше тридцати — тридцати двух никто ей не давал.
«Невозмутимая Нина» звали ее наши друзья.
— Откуда в тебе столько суеты? — спрашивала она.
— Почему же это суета? Мне интересно...
— А просто жить тебе не интересно?
— Я прекрасно живу.
— Нет, Женечка, ты плохо живешь.