Короткая память
Шрифт:
— Объясни почему.
— Не знаю... В твои годы, с твоими способностями можно быть чуточку...
— Спокойнее?
— Ну да! Если ты хоть один день не вертишься белкой в колесе, у тебя начинает сосать под ложечкой... От неуверенности в себе, что ли?
— Эх, Ниночка, — говорил я, — что значит суета, самоедство? Правила игры...
Она огорченно глядела на меня. Просила:
— Не говори, пожалуйста, пошлостей.
Мы не ссорились. Мы гуляли. Шли после обеда длинным песчаным берегом. Нине никогда не нужна была причина
Однажды я сказал:
— А ты эгоистка, оказывается... не терпишь, если у меня другое настроение... Ты весела, и я обязан быть веселым. Ты беззаботна, и мне надо порхать...
Она спросила:
— А если я просто люблю тебя?
— При чем тут... — сердито сказал я и осекся.
Навсегда я запомнил Нинины глаза в тот момент — насмешливые и всезнающие.
— Ну поспорь, — сказала она. — Поспорь, пожалуйста...
В Прибалтике мы пробыли до июля.
Возвращаясь домой, на неделю заехали в Ленинград.
Здесь я всегда оживаю, становлюсь другим человеком.
В Ленинграде я родился, провел детство. В начале войны ребенком меня увезли отсюда, и потому, наверное, город не успел вместе со мной повзрослеть. И сегодня я вижу Ленинград глазами одиннадцатилетнего мальчика.
Целыми днями я таскал Нину по Ленинграду, с гордостью доказывая ей, что я тут не гость, а хозяин. «Через Михайловский сад выйдем прямо к Марсову. Ты еще так не ходила...» Прохожие вызывали во мне странное чувство: они не праздновали Ленинград, как я, они всегда в нем жили. Я не знал, завидовать им или их жалеть.
На третье, кажется, утро Нина вдруг отказалась идти на прогулку.
— Устала что-то...
— Пустяки. Посидим на Неве, у Биржи.
— Нет, милый, иди один.
— Посмотри, какое солнце!
— Я выйду на полчасика. Около гостиницы...
Я пошел один.
Легко и вольготно было мне в тот день... В кинотеатре «Баррикады» на Невском мы с отцом смотрели когда-то кинофильм «Александр Невский», а потом ребята из нашего двора каждый день устраивали на аллеях Летнего сада ледовые побоища. На речном трамвае мы отправлялись в парк, на Острова, и самые смелые из нас решались съехать с американских гор. Помню, пустили первый троллейбус, и поездка на нем от Московского вокзала до Адмиралтейства. сулила удовольствие не меньшее, чем американские горы.
Я шагал по Ленинграду, и мое прекрасное детство, возвращаясь из-за каждого угла, успокаивало душу блаженным ощущением, что все вокруг вечно, неизменно, ничего никогда не проходит, все остается.
Назавтра Нина сказала, что ее мучит противный зуд. Кожа горит, словно искусанная комарами.
— Аллергия, — предположил я. — Перебрала сладкого.
— Наверное, — согласилась она.
Дома, в институте, меня ждали обычные, нормальные дела. Реорганизация в мое отсутствие так и не прошла, только теперь предстояло начать все хлопоты
— Послушай, а у тебя случайно не желтушка? — однажды утром спросил я Нину, разглядев кремовые белки ее глаз и сухой, не похожий на загар оттенок щек.
— Не знаю, — сказала она. — Но мне неможется...
В тот же день у нее взяли кровь на болезнь Боткина.
Инфекционной желтухи анализ не показал. Оставалась другая — «механическая».
— Вероятно, застрял камушек, — сказал я. — Надо вырезать.
Я развил бешеную деятельность.
Связался с лучшими в городе хирургами.
Договорился о путевке в прекрасный загородный санаторий.
После операции отвезу туда Нину, буду наведываться к ней каждый день.
Во время операции я сидел у окна в коридоре.
Я не смотрел на часы, но когда подошла сестра и попросила зайти в ординаторскую к хирургу, я понял, что все произошло слишком быстро.
Хирург сидел на табурете, устало свесив руки. У окна, спиной ко мне, стоял ассистент.
— Садитесь, Евгений Семенович, — сказал хирург.
Я сел.
Он молчал, и я спросил первый:
— Что?
Он закрыл глаза и кивнул головой.
Я спросил:
— А если... Может быть, обходной анастомоз?
— С этим мы и шли, Евгений Семенович... Но тут не получится. В воротах печени метастаз. Все равно желчь не пойдет.
Я спросил:
— Биопсию взяли?
— Да, конечно. Только и так ясно...
Одного я не мог понять: при чем здесь Нина? Почему все это должно иметь к ней отношение?
Надо было встать, уйти.
Хирургу еще предстояло работать.
Но я не мог. Страшнее всего было выйти сейчас за дверь ординаторской.
Это единственное, что я в тот момент ясно и остро ощущал.
— И давно? — тихо спросил меня Иван Иванович Гуров.
— Что давно?
— Болеет ваша жена?
— Месяц назад сделали операцию.
— Вырезали?
— Нет, поздно. Неоперабельная.
— О господи, Евгений Семенович! Я совершенно не мог предположить. Никогда не знаешь, что у другого. Протянул руку — и в самое больное место.
Кажется, он оправдывался передо мной.
— Я пойду, Иван Иванович, — сказал я. — Насчет Рукавицына уж договаривайтесь с Боярским.
Гуров не ответил.
Он явно хотел мне что-то сказать. Но не решался.
Я был уже на пороге.
— Евгений Семенович!
Я остановился.
— Не хотите попробовать препарат Рукавицына?
Я не сразу понял его.
— Как попробовать? Дать жене?
— Ну да, сказал он. — Чем черт не шутит?
Я молчал, и Гуров обеспокоенно произнес: