Короткая память
Шрифт:
Боярский холодно смотрел на меня.
— Что же вы предлагаете? — спросил он. — Вообще не судить преступника? Отпустить на все четыре стороны? Пускай и дальше людей калечит?
— Не знаю.
— Это не ответ, Евгений Семенович.
— Мартын Степанович, — сказал я, — что вы от меня хотите? Я не знаю, как надо наказать Рукавицына. Я только знаю, что любой ажиотаж вокруг него сейчас вреден и опасен... Любой! Даже из самых лучших побуждений... Когда-то вы мне говорили: «Это рак, Евгений Семенович». Сегодня я вынужден вам повторить: это рак, Мартын Степанович!
—
— Давайте, — согласился я. — Непременно.
— Как? — спросил он и посмотрел мне в глаза. — Каким образом? Устранимся? Умоем руки?
— Но не публичный процесс!
— А какой? Слушать дело при закрытых дверях? — Он усмехнулся. — Вот уж действительно верный способ распустить в городе самые разные слухи. Судим за закрытой дверью, — значит, боимся Рукавицына. Не так разве?
— Не знаю.
— Проще всего расписаться в собственном бессилии, Евгений Семенович, — убежденно сказал Боярский. — Но никто нам с вами этого не позволит. Никто. Сумели выпустить духа из бутылки — сумейте же загнать его обратно. Только так!
Боярский тоже поднялся со стула, подошел ко мне.
— Не нам с вами решать, как судить Рукавицына, — почти миролюбиво произнес он. — А кстати, и решено уже. И решено совершенно правильно, строго по закону... Так что все дискуссии наши несколько, что ли, запоздалые... Ну, и как же, Евгений Семенович, — спросил он, — как мы поступим?
— В каком смысле?
— Другие причины не выступать общественным обвинителем у вас есть?
— Нет, — сказал я, — других причин у меня нет.
Он кивнул и вдруг сказал:
— А мы ведь не о том сейчас с вами говорим, Евгений Семенович.
— То есть?
— Подымается шум от процесса, не подымается... Разве в этом дело? Существует один-единственный, только один-единственный вопрос. — Он остановился и сказал проникновенным тоном: — Вы убеждены, что знахарство в медицинской практике следует пресекать? Или не убеждены?
После долгой паузы я ответил:
— Да, я в этом убежден.
— Тогда в чем же дело, Евгений Семенович? — спросил Боярский. — Вас же просят поступить согласно вашим убеждениям. Только согласно вашим убеждениям... И вашей совести...
Адвокат задал вопрос.
Свидетель Боярский обязан ему ответить.
Зал битком набит.
Люди стоят вдоль стен, сидят на подоконниках. Не дышат — так ждут ответа Боярского.
Что спасло Попову и Баранова?
Рукавицын или не Рукавицын?
Пауки или не пауки?
Да или нет?
Я испытываю сейчас малодушное облегчение оттого, что не мне, Боярскому задан этот вопрос.
— Товарищ свидетель!
Мартын Степанович тревожно взглянул на судью.
— Не надо отвечать адвокату, — сказала судья. — Я этот вопрос снимаю.
Легкий ропот в зале, и опять мертвая тишина.
Отважная она женщина!
— Подсудимый Рукавицын, встаньте, пожалуйста.
Он охотно поднялся.
Ему интересно!
—
Рукавицын ответил радостно:
— Ну да, понятно. За то, что людей от рака вылечиваю.
— Нет, подсудимый, — судья с сожалением покачала головой, — суду безразлично, вылечиваете вы от рака или нет. К делу это совершенно не относится.
Вот те на!
С ним шутят, наверное?
Улыбаясь, он ответил:
— Что значит не относится?.. Нет же ничего важней. Зачем суд тогда?
Судья сказала:
— Я и хочу вам объяснить, Рукавицын. Не имея специального медицинского образования, вы лечили людей. По советским законам это считается преступлением. Раз. Вы применяли средство, не разрешенное к употреблению в медицинской практике. В результате трое больных погибли. Два. Вот и все, Рукавицын. — Она развела руками и тоже сочувственно улыбнулась ему. — Все! Единственное, в чем вас обвиняют. Ничего другого в вину вам не ставится. Теперь ясно?
На всякий случай он кивнул.
Но ему все равно не ясно.
Ему не может быть ясно.
Нет же ничего важнее, лечит его препарат или лечит.
Как же — не относится к делу?
Судья сказала:
— Никто не обвиняет вас, Рукавицын, что вы кого-то не вылечили от рака. Вылечили, не вылечили — юридически разницы никакой.
Никакой?
Непостижимо все-таки!
Он спросил запальчиво:
— А если ученые завтра признают мой препарат? Скажут: молодец, сделал мировое открытие? Тогда как? Я, значит, все равно преступник?
Да, да, пусть она по-человечески, без юридического крючкотворства, людям ответит!
— Все равно, Рукавицын, — участливо сказала судья. — Как бы высоко ни оценила завтра наука ваш препарат, сегодня его применять нельзя. Преступление.
— Но ученые саботируют! — крикнул он. — Не хотят мной заниматься... Спросите хоть у Костина, — Рукавицын резко обернулся в мою сторону. — Почему он вдруг прекратил исследования? А? Может быть, разочаровался? Пусть скажет! Не дождавшись моего ответа, он горячо произнес: — Я, гражданка судья, сам пожелал сесть на скамью подсудимых, всем известно! Для того и начал опять лечить людей, и прокурору на себя донос написал... Я мечтал: моим препаратом займется теперь наш самый справедливый советский суд...
Боярский по-прежнему стоял у судейского стола и бесстрастно глядел перед собой.
Я догадывался, как раздражает его этот странный, не предусмотренный никаким законом диалог между судьей и подсудимым.
— Нет, Рукавицын, — сочувственно сказала судья, — не получится ничего... Сегодня, по-вашему, суд будет решать, как лечить рак, завтра — как сеять пшеницу, послезавтра — как строить дом? Зачем тогда Академия наук? Можно и распустить...
Рукавицын молчал.
— Суд — орган юридический, — сказала судья, — и у него одна-единственная задача. Установить, совершено ли преступление, выяснить степень вины подсудимого и назначить ему справедливое наказание. Другой задачи, Рукавицын, у суда нет и быть не может.