Короткая память
Шрифт:
— Нет, Евгений Семенович, что вы! — испуганно сказал он. — Каким образом? Такого быть не может... Нет, нет, никогда! Не дай бог...
Глава восьмая
Адвокат снова поднялся.
— У защиты есть ходатайство, товарищ председательствующая, — сказал он.
— Какое ходатайство?
— Прошу приобщить к делу и огласить в процессе документ.
— Какой документ?
— Заключение профессора Костина о результатах лабораторных исследований препарата.
Судья
— Товарищ адвокат!
Он вежливо склонил голову.
— Вы слышали сейчас разъяснение суда?
— Да, слышал.
— Вам, юристу, понятно, что сегодня судят Рукавицына, а не его препарат?
— Вполне, товарищ председательствующая.
Вызывающая любезность была в его тоне.
— Какое же отношение имеет к уголовному процессу сугубо научный, медицинский документ?.. Или защита намерена тем самым увести нас от рассмотрения обстоятельств преступления? Такова сегодня тактика защиты?
Мальчишеское лицо адвоката было невозмутимо.
— Товарищ председательствующая! — невозмутимо произнес он. — Закон предоставляет мне право обращаться к суду с любым ходатайством. Если суд сочтет необходимым отклонить его, прошу занести в протокол.
Наглость неслыханная!
Судья секунду-другую молча изучала его.
— Товарищ прокурор, — спросила она, — ваше мнение о ходатайстве защиты?
Гуров поднялся рывком, сказал громовым голосом:
— Считаю, необходимо отклонить. Вы совершенно правы, товарищ председательствующая, это откровенная попытка сорвать судебный процесс, увести нас от рассмотрения противозаконных действий обвиняемого... Я оставляю за собой право поставить вопрос о частном определении в адрес адвоката...
— Ясно, товарищ прокурор. — Судья обернулась ко мне: — Ваше мнение, товарищ общественный обвинитель?
Мое мнение?
Оно тоже необходимо?
Я должен встать и сказать, хочу ли я, чтобы тут, в зале, огласили сейчас документ, подписанный моей рукою? Чтобы эти люди, легкомысленно вовлеченные в круг сложнейших онкологических проблем, ждущие чуда, фокуса, сказки, взялись судить о результатах специальных научных исследований?
Нет, не хочу. Возражаю категорически. Панически боюсь.
Я твердил об этом Мартыну Степановичу Бояркому. Я старался, как мог, остановить опасный судебный процесс. Не допустить его. Тогда со мной не посчитались. Теперь спрашивают моего мнения?
Нельзя удовлетворить ходатайство адвоката. Невозможно. Люди, не способные понять специального научного языка, услышат только то, что хотят услышать, сделают выводы, которые им не терпится сделать. Пощадите их больное, разгоряченное воображение! Сколько вредных спекуляций, сколько убийственных кампаний возникало только оттого, что специальные вопросы попадали в руки непосвященных и непросвещенных.
Не ведает, что творит, адвокат.
Не понимает, в какой огонь он подливает сейчас масло.
Ох, тысячу раз верно сказано: простота — хуже воровства.
А если не простота даже? Хуже! Бессердечный расчет? Любой ценой исторгнуть у публики слезу, сочувствие, рыдание, помочь клиенту...
Но я молчу.
Судья ждет, не отрываясь глядит на меня. А я молчу.
Я знаю, что решат люди, если суд сейчас отклонит ходатайство
Бесповоротно решат, не переубедить потом никакими доводами.
Пауки Рукавицына, решат люди, безусловно, лечат от рака. Наверняка. Нет никаких сомнений.
Если бы опыты в лаборатории показали, что препарат не лечит, не помогает, разве враги Рукавицына таили бы полученные результаты от народа? Наоборот, трубили бы о них, кричали на каждом перекрестке. Им же одного надо: засудить знахаря.
А раз молчат, секретят опыты, адвокату рот зажимают, значит, им доподлинно известно: пауки рак лечат. Они, врачи и ученые, не умеют этого, а Рукавицын умеет. За то они и хотят посадить его в тюрьму. Простая логика.
Мартын Степанович совершенно верно тогда мне сказал: если мы засекретим процесс Рукавицына, значит, покажем всем, что мы его боимся.
Так и есть сейчас.
Ждет судья.
А я молчу.
Я не знаю, какое из двух зол предпочесть.
Позволить непосвященным людям судить о том, что им неведомо?
Или своими собственными руками сотворить над головой Рукавицына нимб чудотворца и мученика?
Что лучше?
Выбрать что?
А судья ждет.
Мне очень хочется спросить ее: неужели вы всерьез верите, что такой процесс можно вогнать в строгие юридические рамки, отмести как лишнее и постороннее боль, страдания, надежду, веру людей, пришедших сегодня в суд узнать не про Рукавицына, а про самих себя: что с ними будет?
— Полагаю, ходатайство адвоката следует удовлетворить, — говорю я.
Я не вижу, но догадываюсь, какими глазами смотрит на меня Мартын Степанович.
— Не возражаю против оглашения в суде и приобщения к делу подписанного мною заключения о результатах лабораторных опытов над препаратом Рукавицына, — продолжаю я.
Судья тоже смотрит на меня, и взгляд ее делается все более непроницаемым, лишенным какого бы то ни было выражения.
— Сомневаюсь, — говорю я, — чтобы неврачи, люди, далекие от медицины, поняли смысл этого сугубо научного документа. Слишком специальных вопросов он касается... Но Мартын Степанович Боярский очень хорошо и правильно сказал здесь о воспитательном воздействии настоящего судебного процесса. А что это означает — воспитательное воздействие? Я так понимаю: люди, присутствующие на процессе, должны будут одобрить приговор, который суд вынесет знахарю. Должны будут уйти отсюда с убеждением, что знахарь осужден правильно, справедливо. По совести... В любом другом случае, я убежден, процесс сыграет, наоборот, антивоспитательную роль. — Кажется, я повторяю слова адвоката. И вообще надо остановиться. Но мне уже трудно остановиться. — Поэтому, товарищ председательствующая, — говорю я, — пусть все-таки будет оглашен специальный научный документ. Пусть присутствующие убедятся в том, что ученые ничего от них не скрывают, не прячут. Пусть остановятся уже готовые поползти по городу слухи и легенды о Рукавицыне... Открытый, гласный процесс не может быть гласным наполовину, на четверть... Он или гласный, или нет... Я целиком разделяю ваше стремление, товарищ председательствующая, придерживаться строгих юридических рамок. Но прошу задуматься: возможно ли это, когда на повестке дня онкология, рак?