Короткая память
Шрифт:
Да, наверное, я их пронял.
Не дышат, так слушают меня.
Прокурор удовлетворенно кивнул. Он мной доволен.
Понимаете? Он доволен мной.
Стальные глаза у адвоката.
— Тогда почему же, Евгений Семенович, — так же тихо и вежливо спросил он, — вы выгнали Рукавицына из лаборатории, как только умерла ваша жена?
Глава одиннадцатая
Судья объявила перерыв до четырнадцати тридцати.
Конвоиры
— Евгений Семенович, — требовательно сказала судья, — надо пообедать. Засидимся сегодня...
— Да, да, спасибо.
Я вышел на бульвар.
Под ногами хрустели желтые сухие листья.
Пристроив к скамейке лист фанеры, старики забивали «козла». Громко стучали о фанеру кости, шумно радовались старики.
Молодая мать склонилась над детской коляской, улыбалась и говорила ребенку нежные бессмысленные слова.
Я сел рядом.
Подставил лицо нежаркому солнцу.
Одного я хотел сейчас: спрятаться от людского внимания.
Никого не видеть, ничего не слышать...
Нина умерла в феврале.
На кладбище я никого не должен был замечать, но всех видел, всех замечал и озабоченно думал: «Почему не приехали Соловьевы? Им надо было приехать...» Как это уживалось с моим горем?
Боярский был здесь. Пожал мне руку, постоял рядом... «Спасибо, Мартын Степанович», — сказал я.
В тот день в моем доме распоряжались совсем чужие, посторонние люди. Что-то приносили, накрывали на стол, передвигали мебель... Они трогали Нинины вещи, расстилали Нинины скатерти, брали Нинину посуду. А у меня от этого болело сердце.
В своем доме я был сегодня самым посторонним из них всех.
Я подымал рюмку, пил, ел, разговаривал — разговор за столом скоро сделался шумным и отвлеченным, — а меня не покидало ощущение, будто не все еще случилось, а что-то сторожит, ждет впереди, и я, как могу, ухожу, сопротивляюсь.
Неделю в квартире по вечерам толпились люди, но с каждым днем их было все меньше и меньше, и расходились они все раньше и раньше.
И наступил наконец вечер, когда я один вошел в свой пустой дом.
Взял еду. Поел. Вымыл посуду. Включил телеизор. Выключил. Открыл книгу. Отложил. И такая нашла тоска, такое взяло одиночество, что я подумал вдруг: а зачем жить?
Через месяц с результатами исследований рукавицынского препарата я отправился в Москву, в одно крупное научное учреждение.
Меньше всего я рассчитывал кого-нибудь здесь поразить сенсацией. Важно было услышать, как серьезная наука отнесется к ходу моих рассуждений.
В кабинете директора собралось человек десять.
Началось обсуждение.
Я доложил.
— Пауки, ядовитые змеи — все это уже не раз испывалось в литературе, — сказал крупный седобородый старик. — По-видимому, вы правы, коллега, возникает определенный биогенный стимулятор... Но мы же не знаем, что именно создает его! Сколько имеется компонентов в вашем растворе? Восемьсот? Тысяча? А воздействует какой-нибудь один. Какой именно? — Он вопросительно обвел присутствующих взглядом. —
— Потому что не о лечении людей надо сейчас заботиться, а о том, чтобы раскрыть механизм воздействия препарата на организм больного, — сердито сказал другой ученый, моложавый, в красной водолазке. — Я не знаю и не хочу знать, как мы станем когда-нибудь лечить людей — пауками или поролоном. Этим пусть фармакологи займутся, когда придет время. Но прежде, — он рубил ладонью воздух в такт своим словам, — прежде дайте фармакологам точные и определенные исходные установки: данная система обладает такими-то потенциями и при таких-то условиях воздействует так-то и так-то... А пока не известен механизм воздействия, — он пожал плечами, — о чем можно говорить?
— Э, мой дорогой, — весело возразил невысокий полный мужчина, известный клиницист, — если бы всегда знать механизм воздействия! Пастер применял свою вакцину, а разве он знал механизм ее воздействия? Нет, не знал. Рассеянный склероз мы пытаемся сегодня лечить вакциной против бешенства. А почему? Вам известен механизм воздействия? Нет, не известен. О детской скарлатине сколько споров кругом: вирус или стрептококк? Лечим как от стрептококка. И помогает. Кто знает почему? Но помогает — и мы довольны... Если всегда ждать, пока откроем механизм воздействия... — он махнул рукой и сказал: — Половины человечества недосчитаемся...
Женщина в крупных роговых очках грустно взглянула на моложавого в водолазке.
— А я даже вижу в ваших рассуждениях удобную психологическую подушечку... Оправдание собственной черствости. Не лично вашей, конечно, — она поспешила оговориться, — но профессиональной, если угодно, принципиальной черствости... А как же еще? Мол, пока я не знаю механизма воздействия нового состава, имею право не замечать страданий больных... не пытаться их спасти сегодня... Но это же ужасно! Я еще понимаю, когда больничный врач так рассуждает. Он слишком устал от горя и страданий кругом него. Но как может ученый так рассуждать?
— И я, Наталья Владимировна, тоже не понимаю! — резко сказал моложавый. — Вы что, не знаете, что легче всего не ждать, спасать людей тем, что есть сегодня под рукой? Нести в клинику сырье, недоработку? — Он в упор смотрел на нее. — Но для этого не нужно быть ученым, Наталья Владимировна... Ну вылечим одного, вылечим другого... Прекрасно! А что это доказывает? Ровным счетом ничего! Может быть, случай, совпадение... А от нас с вами система требуется. Наша с вами профессия — раскрывать закономерности. Что в организме происходит и почему происходит. Чтобы не шаманить, а дать в руки врачей действительно надежное средство. Если, конечно, повезет... А для этого ученый приучает себя не видеть всего горя вокруг... Да, да, сознательно приучает! Не находиться под его слишком тяжелым прессом. Иначе скажите: где взять силы работать?..