Коротко лето в горах
Шрифт:
Не прощаясь с Калинушкиным, Летягин отвязал Чубчика. Втроем изыскатели отъехали от крыльца.
30
В харчевне играл баян и было дымно под низким сводом. За столами сидели геологи, заготовители, охотники, рабочие. Летягин и Галя выбрали стол у открытого окна — за окном была коновязь, до лошадей можно рукой дотянуться. Кто-то из шоферов все время нетерпеливо сигналил, вызывая засидевшихся в харчевне пассажиров.
Шумно было в харчевне. Рабочие обсуждали нехорошую новость, на
— Топайте отсюда, пока не поздно. Заработков не будет, — приговаривал Афоня.
— Да перестань! Надоела твоя музыка! — крикнул баянисту рабочий в спецовке.
Дорджа, который брал стакан у буфетной стойки, услышал, как разговаривают за столами.
— Работы консервируют.
— Консервируют… Ему-то что. Он свой оклад получит.
Дорджа подошел к своим.
— Что такое? Вас очень ругают, — сказал он Летягину.
Иван Егорыч молча кивнул головой.
— Ага. Давайте за лошадей выпьем? Они выносливые… У вас в Монголии бывают лошадиные праздники? — Он налил в стакан Дордже. — А у нас когда-то бывали. Вот нынче день святых Фрола и Лавра. В старые времена в поле крестьянские работы кончались. За лошадей пили… Пей, Дорджа.
— Баярал-лы. Не хочется, — вдруг по-монгольски отказался Дорджа.
— Надо пить не когда хочется, а когда на столе стоит.
Душевное волнение Летягина как-то его молодило — он был озорной сегодня, на себя не похожий.
Галя понимала, что творится в душе Ивана Егорыча, следила за ним исподлобья. Она кормила свою лошадь хлебом, била по лбу Чубчика, который потянулся губами к цветам на подоконнике.
— Кто мог остановить работы? Зачем? — настойчиво допрашивал Дорджа.
— Трудный вопрос. Ты по-русски плохо знаешь, а то бы я тебе разъяснил.
— Вы попробуйте. Я выпил для ясности. Я пойму.
— Видишь ли, чтобы понять один поступок, иногда нужно брать в расчет целую жизнь.
Снова послышались голоса:
— Тоже еще старый инженер!
— Удумал штуку…
Летягин прислушался.
— Я, братцы, в других странах побывал, дурак там имеет узкое применение! — крикнул Афонька.
Злой смех покрыл его слова.
Галя посмотрела на Летягина.
Он молча слушал.
— Куды там! Общество там, может, и глупое, не спорю. Зато дурак безвреднее!
— Понимаешь, что я хочу сказать? Всю жизнь направляешь работы, — с видимым спокойствием заговорил Иван Егорыч. — В логах и оврагах, в трясинах, на кочках в болоте. Видишь, как люди вслед за тобой рубят просеку в лесу. Отсыпают земляное полотно. Борются с водой. Самое плохое — это когда стоят. Но ты видишь, как люди сами ищут дело, рвутся вперед. И ты живешь заодно с ними… Понимаешь?
— Понимаю, — Дорджа выпил до дна.
— И вы понимаете? — спросил Иван Егорыч девушку.
— За что люблю этот край — хлеб тут крупно режут, — с улыбкой ответила Галя, но, может быть, и слезы были в ее глазах, она прижала буханку к груди и нарезала ломти, точь-в-точь как Прасковья Саввишна.
Летягин выпил и продолжал свой рассказ:
— И вот однажды говоришь всему этому — стоп! Прервать работы. Прервать работы?.. Да, на этот раз оказалось необходимым. Другого выхода не вижу… Но это очень трудно, ребята. Это случается раз в жизни. Это хуже лавины…
Он выпил в одиночку и вслушался в шум голосов. Теперь его узнали, он понимал. К нему подошли от соседних столов.
— Это он и есть, — говорил Афоня.
— Не Летягин, часом?
— Он самый, — подтвердил Летягин.
— Нехорошо поступаете…
— Своевольно!
— Мы ведь тоже сюда не за длинным рублем пожаловали…
— Дайте прикурить, — сказал Летягин, вставая. — Мы тут с лавиной малость дров наломали. Приедет комиссия — разберется. А без получки рабочий класс не останется. — Он заметил, что Дорджа берет счет у официантки. — Погоди, Дорджа, дай мне расплатиться. Я нынче богач — сколько миллионов рублей сберег. Не каждый день случается.
И, положив деньги, быстро вышел из харчевни.
31
Три всадника ехали мимо оставленных механизмов.
Та же была дорога, но безлюдная, мертвая, пустая.
Ковш экскаватора уткнулся в воду.
Висит крюк подъемного крана.
Когти впились в телефонный столб.
Три всадника под грустным небом.
Галя качалась в седле, поглядывая по сторонам. После разговора с Иваном Егорычем в харчевне ей захотелось как-то высказать свое чувство. Она не знала как, потому что рядом с ней качался в седле чужой дядя, седой, усталый, а ей было нужно во что бы то ни стало заставить его взглянуть на нее, чтобы хоть раз поймать его взгляд.
Навстречу проехал на коне молодой парень — десятник, замызганный, замученный, может быть, голодный. Галя вдруг помахала ему рукой, да так приветливо, что парень ответил — тоже и рукой и улыбкой. Она была неспокойна. Она хотела завоевать Ивана Егорыча, оставаясь самой собой, не изменяясь. Она думала, что явится к этим людям и всех покорит, как в школе и в институте. А тут не вышло. И она была недовольна собой, оттого что с разбегу наткнулась на этого человека и не знала, как с ним быть. Как быть с Дорджей — знала. И с Бимбирековым — знала. И с этим парнем — знала. А с ним — нет. И лето кончилось, слишком мало дней впереди, чтобы понять, разобраться.
— Хочется чего-то очень-очень хорошего, — виновато сказала Галя, — а чего — не знаю. Этому хорошему названия нет.
Он поглядел ласково-насмешливо.
— Куплетами все думаете. Это в песнях лучше получается.
— Песни — это уж Прасковья Саввишна. Ой, как она поет!
И Галя задумалась.
— Иван Егорыч, а почему она… такая? — спросила она.
— Потому что сына у нее, Сережку, убили, — помолчав, ответил Летягин.
— Убили?
— Убили. Могу и место показать, где это случилось…