Коротко лето в горах
Шрифт:
И вот уже не всадники, а словно бы их тени, опережая их, побежали по дороге, словно ища то место, где убили Сережку. И природа, оживая, вслушивалась в рассказ Ивана Егорыча — широкая поляна мокрого луга, песчаное дно ручья, не прорубленная в кустах тропа, густая тайга с завалом, безотрадные склоны с погибшим лесом.
— Тоже была осень. И шли мы в первую разведку магистрального хода на дальний перевал. Это километров за триста. Мы тогда здесь еще и кола не забили…
— И поджимали сроки?
— Разумеется. Но мы бы прошли — Олешников, я и этот самый Сережка. Если бы не Дедюхин.
— А это кто?
— Как
— Наверно, сидел и карандаши точил.
— Что-то в этом роде… Сережка полетел в край. Оставались считанные дни. Наступят холода, промерзнет река, тогда уже назад не сплыть на плоту, придется пешком. Мы потеряли семь дней в ожидании. А когда Сережка вернулся со всеми пропусками, Дедюхин внимательно перечитал наши документы, как будто в первый раз, и попросил дополнительного подтверждения милиции. По месту жительства.
— Сундук!
— Теперь полетел Олешников. А время-то шло. Мы знали: там, на пути следования, были лагеря, и какая-то партия беглых скрывалась в зимовьях, и Дедюхин, конечно, не за нас беспокоился, а что мы их нечаянно вооружим своим оружием. Наконец мы вышли в поход. Только на две недели позже крайнего срока. Туда кое-как добрались, но уже шла по реке ледяная шуга. Вот тут, на обратном пути, наш плот затерло, мы двинулись пешком… А вот тут «расписался» Сережка. Так мы тогда говорили: «расписался». А у него начался тяжелейший плеврит. Он лег на землю и не мог подняться.
Тени всадников набежали на остатки срубленной некогда пихты, на следы давнего костра.
— Просто какая-то насмешка: четыре дня подряд дул встречный ветер со снегопадом. Мы, втроем, брели без дорог, по бурелому, а потом засыпали у костра. Мокрые до нитки. А люди, оказывается, в это время приходили к Дедюхину. «Надо искать, спасать», — говорили. Он кривил губы: «Я уже запросил кого следует по инстанции. Это не ваше дело». Вот тут, после ночлега, я с трудом натянул сапоги на опухшие ноги и решил больше не снимать, потому что уже не надену… Скоблили древесный мох и закурили в последний раз… Подсчитывали сухари. Точнее, сухарное крошево: осталось три горсти… А вот там, за Ковчег-горой, то место, где все кончилось. Оба провалились под лед. Сережка сразу ушел с головой. Олешников еще полз, но я не смог вытащить его на берег. Он так и закоченел наполовину в воде. Дорого нам обошелся Александр Иваныч Дедюхин. Меня доставили к нему под конвоем. Это была его профессия: искать виноватого. Я говорил: «Освободите до окончания следствия, дайте работать». А он: «Запрошу по инстанции…» Да, он запрашивал всю зиму. Запрашивал. Ненавижу это слово! А сегодня я принял решение, ни о чем никого не запрашивая! — с неожиданной энергией сказал Летягин. — И если понадобится, тысячу раз поступлю так же точно! Мне не страшно, что дело обернется против меня. Мне страшно, что такой человек тогда убил Сережку и Олешникова, а завтра может убить вас.
32
Вечером в поселке, в палисаднике с опавшими георгинами, на ступеньках щитового домика слышался голос Бимбирекова:
— Я вернусь, пусти. Ты купи еще чекушку, Верочка, на стол поставь, мне только поговорить с одним человеком…
Он, пошатываясь, шел по темной улице поселка.
И когда грузно выполз из машины Калинушкин у крыльца своего дома, от столба у двери отделилась в полутьме фигура. Свет из окна рассек крыльцо, Калинушкин разглядел хмельного инженера. И в полумраке завязался странный разговор трезвого с пьяным.
— Хочу поговорить с вами до приезда эксперта, — сказал Бимбиреков.
— Что скажете?
— Вы в школе стихи учили: «В лесу раздавался топор дровосека…» Я до сих пор думал, что автор: Некрасов. Оказывается — Калинушкин, Кирилл Кириллыч. Дядя Рика!
— Очередная интер-тре-пация?
— Вы не знаете Ивана Егорыча! Он вам еще запро…ектирует сажать лес там, где вы его вырубили! Он такой человек, даже уши топорщатся. И хохолок торчит на макушке.
— К чему вы это все?
— Он только ждет эксперта… этого… отца нашей Галочки…
— Не слышу? — учтиво откликнулся Калинушкин.
— Ну, а если Иван Егорыч пожелает обратить внимание краевого комитета партии? — спросил Бимбиреков, качая пальцем перед собственным носом.
— Не слышу? — учтиво откликнулся Калинушкин.
— Как бы вам с ним не поменяться ролями!
— А это уж суеверие! — Калинушкин посмеялся. — Честное слово, суеверие… Я, помню, тещу хоронил. Второпях, когда гроб выносили, с гробовщиком шапкой поменялся. Заметьте: не ролями поменялся, а только шапкой. И то-то расстроился, помню! Это суеверие, друг мой, с этим надо бороться.
— Погляжу, как вы поборетесь с Иваном Егорычем… — сказал несколько сбитый с толку Бимбиреков.
— Что вы меня стращаете вашим Егорычем? — Калинушкин бесцеремонно оглядел Бимбирекова. — Аморальный вы тип! Аморальный — да еще и тип!
— Я циник, но у меня нежное сердце. Я вас предупредил… — не сдавался Бимбиреков. Он посмотрел на небо, сходя по ступенькам. — Как бы нынче снежок не выпал.
Остановив проходящий мимо «пикапчик», он полез в кузов сзади. Калинушкин молча поглядел вслед. Потом вошел в дом.
В служебном кабинете он бросил шляпу на стол, грузно сел и снял телефонную трубку.
— Красавица, дайте Москву… Да, есть такой город… Там — Устиновича.
Он положил трубку и в ожидании тяжело задумался. «Эх, Калинушкин, Калинушкин… Не слышу?.. Слышишь. В том-то и дело, что слышишь…» Тяжелый, осевший, он сейчас совсем не был похож на балагура и циника.
Звонок. Он поднял трубку.
— Нету? Ни в главке, ни на квартире? Я буду спать до пяти утра, не будите…
33
С каждым днем солнце показывалось все позже. Прасковья Саввишна вставала прежде всех, еще до рассвета. За ней просыпался Иван Егорыч. Стряпуха и Летягин глядели на огромный диск, выкатывающийся из-за гребня хребта.
— Побудку теперь надо часом позже, — говорил Летягин.
Потом он осторожно будил Галю, низко склонялся над спальным мешком.
— Беги. Пора, — ласково говорил он.
— Темно еще, — недовольно мычала Галя.
Летягин тормошил спальный мешок; смеясь, заглядывал в щелку.