Короткое замыкание
Шрифт:
– Твои сородичи, Октай, - говорили мы.
– Вижу, - вздыхал Октай и долго молча смотрел на своих сородичей, а потом начинал горячо говорить: - Почему так получается? И мы азербайджанцы, и они азербайджанцы. Так? Почему мы как люди живем, а они как бездомные? Почему не перейдут к нам? Ведь рядом, совсем рядом! Разве бы мы их не приняли?
– А может, им нравится у себя жить?
– осторожно возражали Октаю.
Тут он совсем выходил из себя:
– Ты - глупый человек! Что значит, им нравится? Не может этого быть.
– Не встревай
– А-а!
– в сердцах отмахивался Октай.
– Это не ответ.
Но так было на первых порах. Потом он привык и махнул рукой: сами виноваты, раз терпят такую жизнь.
Нас, конечно, больше интересовал их пограничный пост. Тоже не дворцом выглядел. Облупившиеся, в трещинах глинобитные стены. Глухой двор, обнесенный дувалом. В дувале - бойницы. Над дувалом - высокая наблюдательная вышка из кирпича. На вышке - будочка, похожая на скворечник. Вокруг будочки - площадка без перил. На площадке с рассвета до темноты топчется часовой. Время от времени поднимает к глазам бинокль и рассматривает нашего часового - долго, в упор, словно давно не видел.
Мы знали, что солдатами на посту служили тоже иранские азербайджанцы. Командир, кажется, был фарсом. Знали и его фамилию - лейтенант Хасан Ризэ. Это был тощий, голенастый человек в островерхой щеголеватой фуражке. По селению он разъезжал на велосипеде, важно восседая на нем и широко растопыривая колени.
Господин лейтенант имел хамскую привычку лупить солдат по физиономиям. Выстроит подчиненных во дворе поста, подаст команду "смирно", вызовет провинившегося из строя и на виду у всех хлещет его по лицу. Деловито хлещет - по левой щеке, потом по правой, затем опять по левой и опять по правой. И боже упаси, чтобы солдат нарушил стойку "смирно". Он должен стоять как истукан, иначе - карцер или битье палками.
– Черт знает что!
– возмущался Октай.
– Не могут сдачи дать этой скотине! Эх, серость, забитость... Меня бы тронули, так...
Однако ничего на той стороне не менялось.
На вышку частенько взлетали курицы, прохаживались у ног часового. Когда ему становилось скучно, он пинал их или делал на руках стойку. А то вдруг начинал нам показывать кукиш и отдавать честь левой рукой, как дурачок. Но мы понимали, что это не дурачество...
Однажды в селение прикатила крытая автомашина, вроде нашей кинопередвижки. На ней был установлен огромный радиорупор, похожий на старую граммофонную трубу. Не успела машина остановиться среди хижин, как из трубы грянул военный марш. Вокруг машины стали собираться люди. Марш сменился государственным гимном, а когда он смолк, раздался бодрый мужской голос. Кто-то в микрофон произносил речь.
– О чем он там поет?
– спросил начальник заставы Октая.
Тот слушал, вращая черными глазами и прыская от смеха.
– Переводите, не стесняйтесь, - повторил капитан.
Оказывается, его величество шах-иншах, царь царей и наместник бога на земле, великий мудрец, ученый, полководец и спаситель страны, истинный шах-демократ, соизволил объявить верноподданным о распродаже своих имений. Отныне и навсегда его земля будет принадлежать крестьянам. Такова воля аллаха.
– А сколько шах сдерет за свою землю, он не говорит?
– спросил капитан и усмехнулся.
– Э-э, товарищ капитан, - ответил Октай, - крестьянам она и во сне не приснится, купят ее те, у кого и так добра много.
– То-то и оно...
– проворчал капитан.
Тем временем машина подъехала ближе к границе, стала напротив заставы, и граммофонная труба сказала с акцентом:
– Русские солдаты! Сейчас мы вам сыграем хорошую музыку.
Грянуло нечто вроде поросячьего визга. Испуганно залаяли овчарки в питомнике. Забили капытами кони у коновязи. Вылетели голуби над казармой. Капитан нахмурился.
Только Октай почувствовал себя как на танцевальной площадке и сделал в такт музыке немыслимую фигуру. О, это была великолепная фигура, мальчики с Приморского бульвара дали бы ей высокую оценку.
– Силен, - протяжно проговорил Михаил Звонарев, только что вернувшийся из наряда.
Октай встретил его пристальный насмешливый взгляд и осекся.
– Ну, чего же ты остановился, Мамедов?
– сказал Звонарев.
– Давай, изощряйся.
Но Октаю уже расхотелось "изощряться". И тогда Звонарев предложил:
– Товарищ капитан, давайте споем песню!
Капитан согласился. И Звонарев низким густым голосом запел старую песню "Дальневосточная, даешь отпор!" Мы пели грозно, во всю силу легких:
Краснознаменная, смелее в бой!
С таким воодушевлением мы еще никогда не пели и уже не слышали ни поросячьего визга, ни того, что бубнил из трубы чужой голос - ничего, кроме этой славной боевой песни.
В общем, мы перекричали. Давя на ходу куриц, сопровождаемый остервенелым лаем собак, шахиншахский фургон спешно укатил. Наша взяла.
Октай Мамедов и тут оказался верным себе.
– Глупые головы!
– злорадно кричал он вслед фургону.
– Ишаки!.. Они думали обратить меня в свою веру.
Парень был так доволен и весел, будто это он выдумал насчет песни.
Но стоило ефрейтору Звонареву пристально и осуждающе посмотреть на него, как Октай пристыженно умолк. В самом деле, зачем раскричался дурак?
...Шли дни, недели, и вот наступила та ночь. На боевом расчете было объявлено, что ефрейтор Звонарев и рядовой Мамедов выступают на службу в три часа ночи. Дежурный разбудил их в половине третьего и ушел к себе. У него было много дел.
Обычно Октай еще минут пять любил полежать под одеялом, но сейчас, когда старшим в наряде был Звонарев, он поднялся сразу, быстро оделся, заправил койку и предстал перед ефрейтором в полной готовности.
Тот неторопливо натягивал на свои могучие плечи гимнастерку, потом так же неторопливо затянулся ремнем. В казарме стоял полумрак. В окнах по затуманенным стеклам струились шнурки дождевой воды.
– Погода довольно паршивая, - вежливо сообщил Октай.
– Выйдем, увидим, - рассудительно отозвался Звонарев.