Корректировщики
Шрифт:
И первое, что заметил Илья, — у незнакомца скулы были покрыты характерной сеточкой кровивших ранок. Трещинки, какие рано или поздно появляются у всякого корректировщика. У всякого прямого корректировщика. У антикорректоров их не бывает. У антикорректоров шрамы на сердечной мышце — от частых блокад. Значит, подумал Илья, “руты” не такие уж неуловимые, и почуять их все-таки можно.
— Стрельцов, — протянул тот широкую ладонь.
Илья удивился: на триграфиях он выглядел узколицым фанатиком с мефистофелевскими залысинами. А в жизни — нормальный
Стрельцов присел на корточки около клиента:
— И эта шавка мне столько крови выпила! Н-да, грамотно ты его укатал, грамотно, ничего не скажешь… Я видел в Поле, как ты его — двойной петлей. Это что, новый метод?
— Да нет. Просто мне показалось, что он к обычной блокаде резистентен. Решил сымпровизировать.
Стрельцов внимательно посмотрел на Илью:
— Правильно тебе показалось. А наш бывший блокатор не догадался.
Антикорректора забрали, упаковав в наручники и вколов ему внутривенно двадцать кубиков какой-то утихомиривающей дряни. На Венере никто с антикорректорами не церемонился.
Стрельцов свойски пригласил Илью в свой танк. Эта машина отличалась от других. Илье показалось, что Стрельцов и сам приложил руку к ее модификации. Если не к модификации, то к раскраске — факт.
— Нет, — засмеялся Стрельцов. — Раскрашивал мой старший сын. Он у меня большой любитель всякой мазни. Я ему не запрещаю. А вдруг художником вырастет? И будет у нас на Венере свой собственный Пикассо. — Похлопал танк по борту: — Хороша коняга, да? Хоть и железная. Из каких мест он меня выносил — вспомнить страшно. Ни на что его не променяю.
— А смерть от любимого коня принять не боишься? — съязвил Илья.
— Я тебе не Вещий Олег, чтоб мне такую смерть предсказывать, — парировал Стрельцов. — Давай, ползи в люк. Тебя ж, эта, после работы реабилитировать надо, да? Я тебя сейчас в такое место отвезу — у всех Рокфеллеров мира денег не хватит там отдохнуть! Так что тебе будет что вспомнить. Обещаю.
06 ноября 2083 года, суббота
Селенград
По случаю праздников сделали короткий день. Оля чувствовала себя заболевшей, ей всю ночь снились кошмары, и почему-то казалось, что с Ильей что-то произошло. Даже на картах гадала. Карты ничего плохого не говорили, но она все равно переживала.
Наведалась к Якову, на нем можно без стыда сорвать плохое настроение. Там уже собралась теплая компания, кое-кто даже пиво с собой притащил. Оля пить не стала, брезгливо морщилась. Яков сидел на самом видном месте, с гитарой.
Оле совершенно не понравилось, как он поет. Играет замечательно, а вот голос некрасивый. Никакой, если точней.
Потом все разошлись, Оля осталась. Она хотела съездить в Звездный парк, там сегодня намечалось какое-то действо.
— Возьми меня с собой, — попросился Яков.
Оля согласилась, ей было все равно.
Наверное, Яков все-таки чувствовал, что у Оли ничего к нему нет. Устроился на полу у ее ног, взял за руки, принялся перебирать пальцы. Оля отобрала руки.
— Не бросай меня, — вдруг сказал он. — Ты мне так подходишь, мне никто так не подходил.
“Зато ты мне — совсем не подходишь”, — подумала Оля.
— Я так привык к тебе, — добавил Яков.
— Я буду гулять с тобой максимум до середины декабря, — сказала жестокая Оля.
Было страшно даже помыслить, что ее в обществе этого уродца увидит Илья. Она сидела, смотрела, как он вздыхает у ее ног, и думала, что совершенно не понимает его. И не хочет понимать. Ей наплевать, что он переживает, чем дышит. Она не знала и не стремилась узнать его. Ей это просто не было нужно. Кстати вспомнились слова Валерии: “Поверь, это на самом деле куда легче, чем уступить человеку, который тебе нравится. Любовь — это чувства, переживания, волнения”. Оля не хотела никакой любви с Яковом. Любовь может быть с Моравлиным. Он этого достоин. Он не станет вот так унижаться.
А Яков — пустой абсолютно человек. Ни гордости, ни даже самолюбия, ни силы воли. Зато развязности хоть отбавляй. И Оле было приятней в очередной ссоре встретить жесткий и злой взгляд голубых глаз Моравлина, чем приторно-ласковый — Якова.
Ей внезапно захотелось так унизить Якова, чтоб он разозлился и устроил скандал. Но Оля понимала: Яков стерпит все. Вообще все. Она может приказать ему лечь перед входом в первый корпус и вытереть об него ноги. Стерпит. И будет считать это капризом, обычным делом для своенравной девушки. Для кошки.
А зачем я сама здесь сижу, подумала Оля. Унижая других, унижаешь себя. На самом деле она ведь унизилась, позволив Якову хоть дотронуться до себя. Встала, взяла сумку и пошла к выходу. Ей надоело.
Яков поплелся за ней. Попробовал удержать у двери, Оля недвусмысленно двинула плечом. Тогда он засуетился. Оля думала, он все понял. Но он догнал ее по дороге к метро. И всю дорогу до Звездного парка канючил. В конце концов Оля сдалась и разрешила ему сопровождать ее.
В Звездном было необыкновенно хорошо: тихо так, спокойно. Конечно, никакие действа Олю уже не привлекали. Сначала брели по дорожке вглубь парка, потом свернули в сторону и пошли, не разбирая дороги.
Через полтора часа Оле захотелось размяться. Яков все пытался связать ей руки, но Оля легко выворачивалась. Пустил в ход какие-то приемы — Оля только усмехнулась. Это у Моравлина она вырваться не смогла бы. А кто такой Яков? Нет, чего стоят его неуклюжие подножки? Оля еще в поддавки играла, можно сказать. Упали на снег вместе, Яков пытался подгрести ее под себя, улыбочка пропала, а дыхание стало тяжелым. Оля отшвырнула его, вскочила и понеслась прочь. Догнал, попытался снова повалить. Оля на него прикрикнула, вроде остыл. А потом Оля поехала домой, запретив Якову провожать ее. Он блаженно улыбался, думая, что она капризничает, власть свою проверяет.