Корректор жизни
Шрифт:
Обсуждались все доступные нам аспекты мировой культуры, политики, формировались взгляды, оттачивалась техника полемики и методика компромиссов. Мы узнавали многое о самих себе и друг о друге, о хороших книгах, которые надо прочесть, и о плохих, которые читать не стоит, о кино и театре, о музыке и живописи...
Видимо, к этому времени относится мой первый поэтический опыт. Недавно листок с черновиком первого в моей жизни стихотворения, да еще в форме сонета, попался мне среди груды старых бумаг. Я и не думал, что он сохранился, ан нет: рукописи
Вот, черт возьми! Неужто я попался,
И стану сочинять классический сонет?
Долгонько же за мной недуг сей гнался,
Хотя мне, в сущности, не так уж много лет.
Второй катрен составить много проще,
Коль скоро опыт рифмоплетства накопил.
Прочту его друзьям в "Дубовой роще"...
Смотри-ка! Пол сонета я уже слепил!
Возьмемся за терцины. Что за чудо?
Строку к строке я приложил не худо!
А, может, стоит призадуматься всерьез?
А, может, я таким тогда поэтом буду,
Что, не скрываясь, я смогу предаться блуду...
О, Боже! Подтверди сей радужный прогноз!
Я стал развлекать своих друзей сочинением шуточных стихотворений. Осмелюсь привести несколько ернические стишки, написанные в связи с состоянием институтских туалетов. Прошу прощения за ненормативную лексику. Разумеется, стишки подражательные и вызваны к жизни бессмертными строчками неизвестного поэта "Если ты посрал, зараза, дерни ручку унитаза", ну и так далее. Вот некоторые из моих опусов на эту тему, которые теперь, в эпоху постмодернизма, можно, хотя бы с многоточиями, представить в печатном виде:
Дерни ручку, будь, как дома!
Не сри, ученый, напоказ.
А, ежели, бачок поломан,
Говном не пачкай унитаз.
На этом моя клозетная муза не успокоилась и выдала кое-что покруче:
Кто здесь насрал и воду слить забыл?
Кто на культуру ... давно забил?
Кто? Кандидат наук, член-корр. иль лаборант?
Макнуть его сюда я был бы очень рад!
Видимо, не удовлетворившись достигнутыми результатами моего нравоучения, я продолжил:
Достиг ты степеней, признанья, денег,
Но срешь, по-прежнему, как троглодит.
Возьми-ка в руки тряпку, веник,
Тогда никем не будешь ты забыт:
Говно промой, и убери мочу -
И я, поэт клозетный, замолчу.
Прошу прощения, но, в мужском дружеском кругу и не такое позволительно.
В дружеском кругу не вызывало протеста даже сочинение эпитафий. Вот примеры творчества моей кладбищенской музы тех лет:
Владимиру Алексеевичу Синяку
Здесь Вова Синяк
под землею
лежит.
Никем,
никогда,
он не будет
забыт:
Ведь каждой весной,
полноводным
ручьем
Вино
из земли
ударяет
ключом!
Вот еще один пример:
Анатолию Харлампиевичу Ротару
Ротару, Ройтман Анатол,
Тебе в Раю накроют стол,
Улчор вина преподнесут,
Кырнац в телеге привезут,
Кобзар сыграет "Чокырлие",
А над могилою твоей
Сойдется
Придут, и снимут пэлэрие.
Для случайного читателя поясняю: "улчор" - это глиняный кувшин, "кырнац" - это колбаса, "кобзар" - это скрипач, "Чокырлие" - название популярной народной мелодии, наконец, "пэлэрие" - шляпа. Все это слова из молдавского языка.
Вот еще одна, эпитафия, увы, грустная, поскольку Кеша уже умер:
Александру Валентиновичу Белоусову
Распутник? Праведник? Алкаш?
Непротивленец злу? Задира?
Всем ипостасям сим шабаш...
Спи, Белоусов Кеша, с миром.
Но тогда все это вызывало дружный хохот и служило поводом для достойного продолжения банкета. Теперь же, когда Кеши и в самом деле нет, в воспоминаниях всегда присутствует горечь.
Он был талантливым, умным, образованным и добрым. До самой смерти, наступившей внезапно, в возрасте пятидесяти лет, он никогда не изменял идеалам своей юности. В его доме все еще висел портрет Че Гевары, он по-мальчишески продолжал увлекаться восточными единоборствами, всю жизнь много читал, и читал только первоклассную литературу. Его познания в самых неожиданных отраслях знаний восхищали. Его мнение всегда было искренним и честным, его оценки глубокими и аргументированными.
Он был очень раним и застенчив, поэтому, защищаясь, многим казался, чуть ли не хамом. Он обожал своего знаменитого отца и свою талантливую мать, но, сохраняя стилистику нашей речи, стараясь не выглядеть "профессорским сынком" и "слюнявым интеллигентом", он мог даже о них говорить сурово. Он не изменил однажды избранному пути, не стал заниматься коммерцией, не стремился к другим берегам, продолжая ежедневно заниматься наукой, несмотря на полное понимание происходящей вокруг гибели.
Он гордо стоял на верхней палубе своего корабля и продолжал с улыбкой делать дело, что бы вокруг ни происходило.
Он любил меня, а я очень любил его. С его уходом внутри меня, внутри моего "ментального тела" образовалась пустота, которую уже нечем заполнить. Исчез "контрольный орган моего сознания", и я теперь по инерции долетываю свою траекторию "без руля и без ветрил".
И вся эта книга, в сущности, о нем.
Много позже я написал и прочитал Сене и Кеше стихотворение, озаглавленное "Друзьям":
Не стану я доктором, но, зато я не стану и жуликом.
Меня не возьмут в Лечсанупр, - ну, что ж, не жалей!
Ведь где ни лечись, а когда-нибудь стану я жмуриком,
Ну а покуда, давай, откупоривай, Сеня, и Кеше налей!
Не быть мне, друзья, академиком, или член-кором,
Не быть генералом, послом, балериной, певцом...
Но я не смотрю на прожитые годы с укором -
Я буду зато очень добрым, любимым и мудрым отцом.
А дети мои - погляди! Это ж ангелы рая!
А сколько я видел и слышал, читал, ощущал, обсуждал...
И если мечты не сбываются, - это не страшно. Большая