Корректор. Книга первая: Ничьи котята
Шрифт:
– Тс-с! Карину разбудишь. Давай-ка уйдем из коридора.
Голоса удалились. Карина сонно удивилась тому, что взрослые ругаются непонятно о чем. Сон постепенно уходил, и она все лучше и лучше осознавала себя.
Новый позыв в животе заставил ее выбраться из-под одеяла, которое уже оказалось в пододеяльнике, и воспользоваться горшком. Тело пронизывала страшная слабость, и она поспешила улечься обратно в постель. Где она? Что вокруг за люди? Где Яна? Ей казалось, что она видела подругу, слышала ее голос, или нет? Прошлое тонуло в тумане, и даже побег из Института и события следующего дня казались далекими и нереальными. Она прислушалась к себе. Побаливал живот, но как-то глухо и неуверенно, словно боль слышалась откуда-то из-под подушки. Руки и ноги казались слабыми, словно сделанными из тряпок.
Где она? Точно не в Институте. В голове всплыли слова Яны про то, что их подобрали… как их звали, этих людей? Память отказывалась служить толком. Все равно. Их подобрали и не вернули в Институт. Это хорошо. Но могут вернуть в любой момент, и это плохо. Или не могут? Что говорила Яна?
Мужской голос в коридоре. Дзинтон? Тот мужчина, которого она, кажется, видела в забытье? Но… он действительно не может ее никуда отдать, она точно знает. Непонятно откуда, но знает, как точно знала в Институте, где выход. Он защитит. Раз он рядом, не все так плохо. Но разве он сможет защитить ее от Института? От солдат с автоматами? Нет, наверное. Тогда все равно надо уходить. Надо убежать из города, подальше от Института, и тогда их с Яной не найдут. Надо только немного прийти в себя, как приходишь после того, как, упав, больно ударишься коленками об асфальт. Отдышаться, утереть слезы – и идти дальше.
Решено. Она побудет здесь еще день или два. А потом скажет спасибо и уйдет вместе с Яной. Вот только что делать, если Яна захочет остаться? Не тащить же ее за собой силой!
Надо поговорить с Яной. Завтра. Обязательно поговорить. А пока можно отдохнуть…
С этими мыслями она незаметно для себя снова задремала.
Серое пасмурное утро пришло с уютным барабанным стуком дождя по жестяному подоконнику. Капли мягко шуршали по листве деревьев, постукивали по каким-то доскам, журчал неведомо где ручеек. Какая-то упорная птаха назло непогоде высвистывала незатейливую мелодию из трех нот. Бездумную полудрему нарушила Яна, появившаяся в дверях вместе с незнакомым русоволосым мальчишкой ее возраста, большой кружкой безумно вкусно пахнущего рыбного бульона с накрошенными листиками зеленого лука, петрушки и укропа и парой кусков мягкого белого хлеба. Мальчишку звали Палеком, и Яна болтала с ним так, словно знала его всю жизнь. Сначала Карину даже кольнула ревность – с ней самой Яна держалась заметно скованно, словно еще не понимала, как к ней относиться – как к смертельно больной умирающей или же как к выздоравливающей. Но потом она и сама свыклась с мальчишкой – он, казалось, словно излучал неяркое обаяние своей щербатой улыбкой, облупленным носом и веселой непосредственностью юной мартышки. Пока она, обжигаясь, осторожно тянула бульон, Палек с Яной развлекали ее непринужденной трепотней о всем подряд.
Напряглась Карина только один раз – когда Палек, на секунду заколебавшись, спросил:
– Слушай, а ты тоже… как Яна? Ну, вещи двигать можешь без рук?
Карина, поперхнувшись, бросила разъяренный взгляд на Яну, но та только беспечно пожала плечами.
– Что ему, с обрыва падать было? – спросила она. – Ты не бойся, он слово дал, что никому не расскажет. Верно, Палек?
– Честное-пречестное, пусть я лопну напополам, если вру! – поклялся мальчик, дважды пальцем нарисовав в воздухе круг. – Так ты тоже, да?
– Тоже, – буркнула Карина. – Только если кому скажешь, я тебя сама напополам лопну, понял?
Она ткнула опустевшую кружку невидимой рукой, так что та отлетела к ногам и шлепнулась на одеяло.
– Круто! – с завистью выдохнул Палек. – Ну почему я так не могу, а? Почему?
– Потому что везунчик, – у Карины сразу испортилось настроение. – Попал бы ты в Институт, понял бы, почему. Знаешь, что со мной там делали?
Внезапно ей захотелось рассказать, как жгут кожу капли жидкого пламени, пробивающиеся сквозь отчаянно отмахивающиеся от струи невидимые руки. Как корчит тело от электрических разрядов, пробившихся с железных штырей сквозь поставленные барьер. Как оставляют синяки прибивающие защиту медленные стальные шарики и как едко секут кожу каменные брызги от ударяющих в сантиметре от тела быстрых шариков. Как нарастает тупая боль в тех местах, где вдавливаются в тело шипы опускающейся сверху стальной плиты, которую невозможно удержать невидимыми руками… Однако она подавила порыв. Не стоит малышне знать такие вещи, особенно Яне. Достаточно того, что эти ужасы еще долго будут сниться ей самой по ночам. Так что она просто вздохнула и отвернулась. Впрочем, Палек быстро оправился от смущения за свою неловкость и рассказал, как он однажды застрял в узком каменном лазу в заброшенном полуразрушенном подвале. Вообще-то там, наверное, было страшно, но в его исполнении получилось даже смешно, и Карина оттаяла.
Примерно через полчаса в комнату заглянул тот самый молодой мужчина, которого Карина помнила по своим снам.
– Треплетесь? – улыбнулся он. – Привет, Карина, я Дзинтон, не забыла? Как ты себя чувствуешь?
Он подошел к кровати, улыбнулся девочке и пощупал сначала ее лоб, потом зачем-то шею над ключицей, заглянул в глаза и улыбнулся.
– Ты быстро оправляешься, – сообщил он. – Но сегодня тебе стоило бы еще полежать в постели. Желудок, знаешь ли, штука деликатная, ему после приступов покой нужен. Но если совсем невмоготу станет валяться – можешь немного погулять в саду. Только никаких усилий, понятно? Не бегать, не прыгать, не поднимать ничего тяжелее цветка. Палек, если что, ты ответственный, ага?
– Ну вот еще, за девчонками приглядывать! – фыркнул тот. Дзинтон укоризненно посмотрел на него, и тот пожал плечами: – Ну ладно. Только пусть она меня слушается, а то еще скажет, что старшая, и все.
– Не скажет, – усмехнулся Дзинтон. – Она у нас умница, сама все понимает. Кстати, мелюзга, а вы чего тут расселись? Сегодня, между прочим, ваша очередь по кухне дежурить, а там посуда немытая грудой лежит. И обед готовить тоже вы сами должны. Рецепты на столе в кухне, продукты в холодильнике и овощных корзинах, вода в кране, электричество в плите, ножи на подставке. И имейте в виду, обедать я хочу не позже полудня, как максимум – в час дня. А времени, между прочим, полдевятого. Не успеете – голодный я страшен. И вполне могу слопать вас обоих.
Он подмигнул Карине, слегка щелкнул ее по носу и вышел. Девочка против воли улыбнулась. Да, он действительно хороший. Он ее в Институт не отдаст.
Палек протяжно вздохнул и пихнул Яну в плечо.
– Пошли, – недовольно сказал он. – Ох уж эти взрослые! Подумаешь, посуда немытая…
Яна соскочила с кровати.
– Вчера Дзинтон в кухне дежурил, – пояснила она. – А сегодня мы с Палеком. Дзинтон говорит, что иждивенцев у нас быть не должно. Он, конечно, хороший, но нудный… – Она тихонько хихикнула. – Сегодня утром опять с Цуккой ругался, что та вчера деньги на нас потратила, а она его снова педантом и занудой обозвала. Цукка – это тетенька, она тоже с нами здесь живет. Ты еще спать хочешь? Тебя, между прочим, велено пять раз в день кормить.
Она подошла к двери и почти уже вышла, но вдруг остановилась и обернулась.
– Карина, – дрожащим шепотом спросила она, – ты ведь не станешь убивать Дзинтона, да? И Цукку с Палеком? Ну пожалуйста, не надо!…
Карине словно дали пощечину. Она дернулась, словно ее ударили электротоком.
– Дурочка! – зло сказала она. – Они же нам помогают! Я что, ненормальная?
Да, холодно сказал голос у нее внутри. Ты ненормальная. Ты убийца.
Внезапно перед ее внутренним взором всплыли голубые глаза. Растерянный взгляд молодого охранника – первого, кого она убила в Институте. Голубые глаза над дулом пистолета, пальцы, дрожащие на спусковой скобе, и недоумение во взгляде, секунду спустя сменившееся смертной отстраненностью. Тогда она почти не обратила на него внимания, бездумно перешагнув через трупы – впереди ее ждали другие враги. Но теперь…
Скольких она убила тогда, пытаясь вырваться на волю? Память не сохранила деталей – только хаотичные картины: барабанящий в железную пластину тяжелый град, отчаянные вопли умирающих, кровь и безжизненные тела под ногами… А раньше? Она убивала и раньше, еще до Института убивала отчаянно, бездумно, случайно, не желая того, но – убивала.
Что она наделала? Как она могла? Она, забитая сирота из детского дома, и мухи не обидевшая до того рокового дня, когда впервые ощутила, как яростной стальной пружиной развертываются ее невидимые руки, снося головы обидчикам-мальчишкам. Она убийца.