Кортик капитана Нелидова
Шрифт:
– С виду ты крестьянин крестьянином, и одёжа на тебе клопами пропахла, – начал матрос. – Ты ж её с мертвеца снял. И не побоялся тифа. От она, ваша христианская жадность! Но, с другой стороны…
– …С другой стороны, я по делу к товарищу… как его?
– Матсону. Мат-со-ну. Пора уже запомнить, кормилец ты мой.
– Мы же договорились. Я – сермяга. Впрочем, какая разница…
– Слушай, сермяга. Кто ты такой, чтобы до начальства домогаться? Вот сейчас, к примеру, они спят и не трезвы. А почему?
– Нешто устали?
– Устали! Это баре устают. Тут дело в другом. Пленных брали –
– Постой! Ишь, отдал швартовы – и полный вперёд. Ты причаль-ка обратно. За благодарность позже потолкуем. Ты скажи, куда пленников дели? Какое вышло им революционное наказание? Судили?
– Кого?
– Пленников. Ты говорил: полна тюрьма.
– Так то ж контра! Кто же контру станет судить? Тут дел невпроворот, а он о судах каких-то токует. Да их тут целую банду переловили. Все как один предатели-перевёртыши. Батьки Балаховича сынки.
– Большая банда?
– Двадцать три человека! И ещё один.
– Всех расстреляли?
– Двадцать три расстреляли. Один всё ещё сидит в подвале. Генштабист.
– Кто такой?
– Да офицерик какой-то из дворян. Такие через линию фронта мечутся туда-сюда. Не устали в разные цвета перекрашиваться. Товарищ Матсон его в кандалы велел заковать. Да мы полгорода обшарили, чтобы кандалы те найти. В музее древностей экспропри… взяли. Я тебе вот что скажу: советская власть, она справедливая и кандалов у неё нет. Не куют узников в кандалы. У советской власти кандалы только в музее. Пришлось реквизировать двое.
– Вдвоём ходили в музей?
– Ах, кормилец ты мой!..
– Мы договорились, что я – сермяга.
– Кормилец ты или сермяга, всё одно… Нет у тебя… – Матрос задумался, перебив самого себя по полуслове.
Нужное словцо выскочило, ускользнуло, потерялось. А всё потому, что не было у этого словца настоящего вещественного подкрепления.
– Нет у меня логики, – подсказал «кормилец». – Таким образом, реквизировав кандалы из Псковского исторического музея, вы надели их на ноги и на руки очень ценному пленному офицеру.
– Да что может быть ценного в офицерье? Ты знаешь, сколько их в Балтике перетопили? Очень просто: чугунину к ногам – и за борт, как котов…
– Постой. Но его ведь почему-то не расстреляли, а надели кандалы, чтоб не сбежал.
– Ну, кандалы – это товарищ Матсон для острастки. Из Петрограда пришло распоряжение не бить его и не пытать. Но хоть как-то надо ущемить эту гниду. Сколько ж можно через фронт бегать? Его батька Балахович залупляется, как последняя гнида. Взявши Псков, скольких мы со столбов поснимали? И на каждом казнённом табличка «комиссаръ». Так этот офицерик тут погужевался, там погужевался и обратно вернулся. Георгиевский кавалер!
– Кто?
– Ах, кормилец ты мой! Я тебе который час об поручике Русальском толкую, а ты, видать, недобрал ещё…
– Это который Русальский? Иван Савельевич?
– Сам
– Да ты скажи-ка толком, матросик. Иван Русальский тут у вас в кандалах?
– Да! Ротмистр Русальский. К нему товарищ Матсон специального человека приставил. Служил в местном сыске. Харя та ещё. С виду дворник-татарин, а на самом деле одно большое ухо. Слушает, смотрит и всё доносит.
– Провокатор?
– Специалист! Говорю же: из местного сыска к нам перешёл. Теперь в подвале в кандалах сидит. Конспирация! С голодухи чем не станешь заниматься?
– И то правда. Выпьем. Закусим.
– Выпьем. А потом ты мне расскажешь, зачем тебя в такую-то погоду во Псков принесло. Твои-то сермяжные родичи между осенью и зимой по домам сидят или мёрзлую грязь полозьями шарашат. А ты зачем-то на пролётке притащился. Вот у меня, как у ответственного работника возникает вопрос: зачем? С одной стороны – это хорошо. Вот сидим мы с тобой – и я уже сыт, а ты – не знаю…
«Кормилец» взялся за бутыль. Наклонил её над кружкой. Матрос примолк, прислушиваясь к журчанию влаги. В свете костерка опаловая жидкость, льющаяся в кружку, казалась матросу прозрачней родниковой воды.
Опустошив кружку и закусив предложенным, уже третьим за этот вечер яичком, матрос продолжил:
– …Но, с другой стороны, рожа у тебя бритая, и ты всё время молчишь. Только спрашиваешь и слушаешь, как на допросе в контрразведке. Всё это смутительно очень. Да и имя твоё…
Тут собеседник счёл необходимым возмутиться:
– Да чем же имя-то моё тебе не угодило? Вполне христианское имя. Ты, брат, ешь-пей. Тут много ещё всего, а ночь впереди длинная! Ой, какая длинная!
– …И не понять мне, стар ты или молод… да и имени ты так и не назвал…
– Нынче все не стары и не молоды. Нынче люди либо живы, либо мертвы. Третьего не дано. Такова особенность настоящего момента. Вот и у тебя служба тяжёлая. Я-то всё думаю: где-то твой подчасок запропастился?
– Какой подчасок?
– Твой. Надо ж и его угостить. Ты как считаешь?
– Нет никакого подчаска и угощать некого.
– Как так? Какой же часовой без подчаска?
– Какой я часовой? А вот такой! – И Матрос раскинул на стороны руки. – И тебе часовой, и всем недобиткам часовой! И не надо мне подчаска! Не полагается! У нас кадров нет! Кадры бегают туда-сюда через фронт!
– Как так? Да часовой ли ты тогда? Вот в чём вопрос.
– Эх… Кто ты-то такой? Вот в чём вопрос…
Ослабевшее от сытости тело матроса клонилось то вправо, то влево. Сидел он неудобно, на узеньком чурбачке – не прикорнёшь, не приляжешь и прислониться не к чему. В дурманной его голове кишели обрывки разных беспокойных мыслишек. Главная – о товарище Матсоне, который по пробуждении, потребует непременного отчёта, для представления которого матросу жизненно необходимо выяснить настоящее имя «кормильца», его фамилию и отношение к советской власти. Самая же назойливая и неприятная не мысль, но звериное, выработанное непростым военным временем чутьё благовестило о нависшей, неотвратимой опасности. Страх превыше пьяной сытости грыз его, уничтожая последние крупинки здравомыслия.