Кошачье кладбище (Кладбище домашних животных) (др. перевод)

Луис Крид, потерявший отца в возрасте трех лет и никогда не видевший

деда, никак не думал найти отца в зрелые годы, но такое случилось... хотя он называл этого человека своим другом, как и должно быть, наверное, если находишь отца так поздно. Он встретил его вечером, когда он с женой и двумя детьми въехал в большой белый дом в Ладлоу. С ними приехал и Уинстон Черчилль, сокращенно Черч — кот его дочери Эйлин.

Отборочная комиссия в Университете работала медленно, нелегко было и отыскать дом на приемлемом расстоянии от места работы, и к тому моменту, как они достигли места, где, по всем признакам, этот дом должен был находиться, — все признаки совпали... как знамения небес в ночь перед убийством Цезаря, подумал мрачно Луис, — они все устали и измучились. У Гэджа резался зуб, и он почти беспрерывно хныкал. Он не желал засыпать, сколько бы Рэчел его ни укачивала. Наконец, она заткнула ему рот грудью, хотя время кормления еще не настало. Но Гэдж знал свой график не хуже нее — а может быть, и лучше, — и тут же укусил ее своим свежепрорезавшимся зубом. Рэчел, так и не свыкшаяся еще с неизбежностью этого переезда в Мэн из Чикаго, где она прожила всю жизнь, расплакалась. Эйлин тут же присоединилась к ней. Позади в машине начал возиться Черч, беспокойный все три дня, в течение которых длился переезд. Его мяуканье из кошачьей корзины было неприятно, но возня, когда его пустили свободно гулять по машине, оказалась еще хуже.

Луис и сам едва не плакал. Внезапно его посетила дикая, но не лишенная привлекательности мысль. Он мог отвезти семью в Бангор перекусить в ожидании фургона с вещами, и, пока эти трое заложника его переменчивой фортуны обедали, он мог нажать на газ и, не оглядываясь, рвануть на юг, в Орландо, штат Флорида, и устроиться там под другим именем на работу в Диснейуорлд, в качестве врача. Но еще до того, как он бы выехал на шоссе, доброе старое шоссе номер 95, — он бы остановился у обочины и вышвырнул проклятого кота.

Но тут они заехали за последний поворот, и за ним неожиданно вырос их дом. Они выбрали его по фотографии из семи вариантов, которые предложил им Мэнский Университет. Это был большой старинный дом в колониальном стиле (но заново отстроенный, с отоплением, стоимость которого, хоть и высокая, оговаривалась в условиях контракта), три больших комнаты внизу, четыре наверху, длинная прихожая, где при желании также можно было жить — и вокруг всего этого раздолье зелени, ослепительно яркой даже в эту августовскую жару.

За домом расстилалось обширное поле, где могли играть дети, а за полем — лес, уходящий куда-то далеко, за горизонт. Участок граничил с государственными землями и агент рассказал, что остатки индейского племени микмаков предъявили иск на почти восемь тысяч акров земли в Ладлоу и других городах к востоку, и что их тяжба с федеральными властями и с правительством Штата грозила перейти в следующее столетие.

Рэчел внезапно перестала плакать. Она подалась вперед.

— Это и есть...

— Да, вот это, — сказал Луис. Он почувствовал тревогу — нет скорее испуг. Да что там — он почувствовал ужас. Он ухлопает на выплату двенадцать лет жизни; к тому времени Эйлин стукнет семнадцать.

Он вздохнул.

— Ну, что ты об этом думаешь?

— Я думаю, что это чудесно, — сказала Рэчел, и с его груди будто свалился камень. Он видел, что она не выглядела огорченной, нет: как только они свернули на асфальтовую подъездную дорожку, ее глаза принялись ощупывать пустые окна, располагая в воображении за ними занавески, гардины и еще Бог знает что.

— Папа? — подала голос Элли с заднего сиденья. Она тоже перестала плакать. Даже Гэдж не хныкал. Луис наслаждался тишиной.

— Что, моя хорошая?

В ее глазах, карих под темными волосами, тоже отражались дом, лужайка, крыша еще одного дома слева и обширное поле, уходящее к дальнему лесу.

— Это наш дом?

— Он им будет, милая, — ответил он.

— Ура-а! — завопила она, заставив его вздрогнуть. Тут Луис, которого Элли часто сердила, решил, что вряд ли он когда-нибудь увидит Диснейуорлд в Орландо.

Он поставил машину возле пристройки и заглушил мотор.

В тишине, кажущейся оглушительной после Чикаго и суматохи на дорогах и переездах, где-то запела птица.

— Дома, — сказала тихо Рэчел, все еще глядя за окно.

— Дома, — подтвердил Гэдж, сидевший у нее на коленях. Луис и Рэчел поглядели друг на друга. В зеркальце обзора глаза Эйлин расширились.

— Ну вот...

— А ты...

— Это же... — сказали они все разом, и одновременно рассмеялись. Гэдж не обратил на них внимания; он сосал палец. Он впервые произнес «мама» почти месяц назад, и уже делал попытки сказать «па» или еще что-нибудь в адрес Луиса.

Но это было правильное слово, как его не произноси. Они были дома.

Луис взял Гэджа с колен жены и обнял его.

Вот так они приехали в Ладлоу.

В памяти Луиса Крида этот момент навсегда запечатлелся в каком-то ореоле волшебства — в основном потому, что остаток вечера оказался просто безумным. В следующие три часа ни мира, ни волшебства не осталось и следа.

Луис держал ключи от дома (он был очень аккуратным и методичным человеком) в небольшом кошелечке, на котором написал «Дом в Ладлоу — ключи получены 29 июня». Он положил его в бардачок машины. Он был абсолютно в этом уверен. Но там его не было.

Пока он искал ключи, чувствуя растущее раздражение, Рэчел взяла на руки Гэджа и вслед за Эйлин направилась в поле к одиноко стоящему дереву. Он в третий раз заглядывал под сиденье, когда дочь завопила, а потом начала плакать.

— Луис! — крикнула Рэчел. — Она порезалась!

Эйлин упала и разбила коленку о камень. Царапина была небольшой, но она вопила так, будто ей оторвало ногу. Он поглядел на дом напротив, где в жилой комнате горел свет.

— Хватит, Элли, — сказал он. — Перестань. Люди вокруг подумают, что здесь кого-то убивают.