Кошачье кладбище (Кладбище домашних животных) (др. перевод)
Шрифт:
Директор и Дори Голдмэн увели Рэчел. Она все еще кричала. Позже в другой комнате (которую, как Луис знал, специально существовала для таких случаев — Зал истериков) она успокоилась. Сам Луис, опустошенный, но тоже умиротворенный, присоединился к ней там.
Дома он прежде всего уложил ее в постель и сделал укол. Потом он взял ее за подбородок и посмотрел в ее бледное, измученное лицо.
— Рэчел, мне так жаль, — сказал он. — Я отдал бы все, чтобы вернуть прошлое.
— Ладно, — сказала она странным ровным голосом и
Он уже слышал свой дурацкий вопрос «Все в порядке?» и проглотил его. Это действительно был неподходящий вопрос, он хотел спросить не это.
— Как ты? Совсем плохо? — спросил он наконец.
— Плохо, Луис, — ответила она, издав какой-то горловой звук, который мог означать смех. — Просто ужасно.
Нужно было сказать еще что-то, но Луис не мог ничего придумать. Он чувствовал себя обиженным ею, Стивом Мастертоном, Мисси Дэнбридж и ее мужем с дергающимся адамовым яблоком, всей этой чертовой бандой. Почему он должен быть всеобщим утешителем? Что за черт!
Он выключил свет и вышел. Теперь ему надо было что-то сказать дочери.
В один жуткий момент, когда он вошел в ее темную комнату, ему показалось, что там был Гэдж. Это был кошмар, наподобие его ночного путешествия через лес с Виктором Паскоу. Но всему виной был, конечно, мигающий свет портативного телевизора, который принес Джуд, чтобы помочь Элли скоротать эти долгие, долгие часы.
Конечно же, это была Элли, однако теперь она не только продолжала держать фото Гэджа, но и сидела на его стульчике. Она вытащила его из комнаты Гэджа и перенесла в свою. Это был маленький стул с брезентовым сиденьем и с брезентовой полосой на спинке. На полосе была надпись «Гэдж». Рэчел пометила все четыре стула, и каждому из членов семьи досталось по одному.
Элли была слишком велика для стульчика Гэджа. Она с трудом втиснулась в него, продавив брезентовое дно.
Она прижимала фотографию к груди и смотрела в экран, где что-то двигалось.
— Элли, — сказал он, выключая телевизор, — уже поздно.
Она вылезла из стула и ухватилась за него, явно собираясь взять его с собой в постель.
Луис поколебался, сказать ли ей об этом стуле, и, наконец, произнес:
— Тебя укрыть?
— Да, папа.
— Ты не... не хочешь сегодня спать с мамой?
— Нет, спасибо.
— Точно?
— Да. Она стягивает на себя одеяло.
Луис улыбнулся.
— Ну ладно.
Но Эллис против ожиданий не взяла стульчик с собой в кровать, а поставила его у изголовья, и в сознании Луиса возник абсурдный образ — кабинет самого юного в мире психиатра.
Она разделась, положив фото Гэджа на подушку. Она надела пижаму, взяла фото в ванную и, пристроив его там, умылась и почистила зубы. Потом девочка снова взяла фотографию и пошла с ней спать.
Луис сел возле нее на кровать.
— Я хочу сказать тебе, Элли, что если мы любим друг друга, мы должны это пережить.
Каждое
— Я хочу только одного, — сказала Элли спокойно, — и буду просить Бога, чтобы он вернул Гэджа.
— Элли...
— Бог сможет его вернуть, если захочет, — сказала Элли. — Он может все.
— Элли, Бог не станет делать таких вещей, — произнес Луис с трудом, а в сознании его всплыл Черч, сидевший на бачке и смотревший мутным взглядом на Луиса, лежавшего и ванне.
— Но он это делал, — твердо сказала она. — В воскресной школе учитель рассказывал нам про Лазаря. Он умер, а Иисус вернул его к жизни. Он сказал «Лазарь, иди вон», и учитель объяснил, что, если бы он просто сказал «Иди вон», то все мертвые на этом кладбище ожили бы, а ему надо было оживить одного Лазаря.
Неожиданно изо рта его вырвалась абсурдная фраза (впрочем, весь этот день был полон абсурда):
— Это было очень давно, Элли.
— Я буду готовиться к этому, — упрямо продолжала она. — Я буду хранить его фото и сидеть на его стуле...
— Элли, ты слишком большая для стула Гэджа, — сказал Луис, взяв ее горячую руку. — Ты его сломаешь.
— Бог поможет мне не сломать его, — сказала Элли. Голос ее был спокойным, но Луис заметил у нее под глазами темные круги. Видеть это было так больно, что он отвернулся. Может, если она сломает стул Гэджа, она что-нибудь поймет.
— Я буду смотреть на фото и сидеть на его стуле, — сказала она. — И буду есть, что он ел.
Гэдж с Элли завтракали по-разному. Гэдж, как она однажды заявила, ел всякую дрянь. Если в доме на завтрак не было ничего, кроме какао, Элли могла съесть вареное яйцо... или ничего не ела.
— Я буду пить какао, хотя ненавижу его, и буду читать все книжки Гэджа с картинками, и... и буду готовиться... если...
Она уже плакала. Луис не успокаивал ее, а только гладил по голове. В том, что она говорила, был скрыт дьявольский смысл. «Готовиться», хранить его вещи, не признавать, что Гэдж ушел навсегда, как если бы... Она понимает, наверно, подумал Луис, как легко поверить, что Гэджа больше нет.
— Элли, не плачь, — сказал он. — Хватит.
Она плакала еще долго — минут пятнадцать. Успокоившись, она скоро уснула. Тут же в молчащем доме ожили часы, гулко пробив десять.
«Думай, что он жив, Элли, если хочешь, — вздохнул он и поцеловал ее. — Пускай святоши говорят, что это грех. Я не скажу так потому, что знаю: настанет день, когда ты оставишь фотографию на постели в этой пустой комнате и побежишь гулять в поле или к Кэти Мак-Коун играть с ее Сью. Гэдж не останется с тобой и когда-нибудь превратится просто в То, Что Случилось в 1984 году. Несчастье из далекого-далекого прошлого».
Луис вышел и недолго постоял наверху лестницы, думая, не пойти ли ему спать, — но скорее по инерции.