Кошачье шоу
Шрифт:
— Я вижу крушение надежд приходской жизни, отец.
— Да. Пришел, увидел и ушел. Не как Цезарь, а? Никакой победы, сплошной расчет, твой расчет, твой и твоего прихода, расчет на епископа, который даже имени твоего не знает до тех пор, пока ты не впутаешься в какую-нибудь нелицеприятную историю с абортом или отношениями с подростком, или не обесчестишь свою рясу, пролив на нее каплю алкоголя.
Мэтт вздрогнул от такого агрессивного тона:
— Должен ли епископ услышать о вас?
— Уже услышал, я полагаю. Повсюду шпионы. «В последнее время отец Эрнандес немного выпивает. Возможно, вам стоит отослать его куда-нибудь, просохнуть». Если б только это было самым дурным.
Мэтт снова отпил из стакана, гадая, должен ли он думать на неприличности с женщиной или какой-нибудь случай с абортом. Но отец Эрнандес сам ответил.
— Женщины никогда не были моей слабостью, — заявил он с удовлетворением пьяного человека почти так же, как обычный человек мог хвастаться обратным. — Не секс, и никогда бутылка, до недавнего времени. Сестра Серафина рассказала тебя о странных звонках бедной старой Монике и позже мисс Тайлер, в которой было столько великодушия, несмотря на мой гнусный недостаток оного в отношении кошек?
Мэтт молча кивнул. Отец Эрнандес облокотился на стол, держа стакан обеими руками.
— Ты все еще соблюдаешь тайну исповеди? — спросил он, глядя в глаза Мэтту и сквозь них. Взгляд его был острее и пронзительнее лазерного луча.
— Я оставил пост официально, я не уходил просто, как делают многие. Я… подвергся секуляризации. Я больше не священник. Я не могу соблюдать то, что больше не практикую.
— Ты можешь относиться ко всему, что я говорю, с такой же серьезностью, можешь поклясться хранить секрет вечно, как самую ценную информацию, как делают адвокаты или психиатры.
— Для меня долг больше не несет духовной нагрузки, — возразил Мэтт.
— Но если бы я попросил тебя… вернуться к той степени конфиденциальности, ты бы сделал?
— Мне бы пришлось, — грустно ответил он.
Он ненавидел, когда его просили сыграть полусвященника, но он также понимал, что для отца Эрнандеса это был единственный способ довериться ему.
— Если б ты был моим исповедником, — продолжал отец Эрнандес, — я бы начал свою исповедь вот так: «Отец, прости меня за то, что я не согрешил», — тут он засмеялся на легкое смятение Мэтта, замешательство, которое появилось на его лице. Потом вздохнул глубоко и продолжительно и сказал: — Ты знаешь, что в монастырь поступали анонимные звонки? Еще я получал письма.
— Письма?
Отец Эрнандес на секунду исчез за столом, когда с усилием выдвигал еще один старый, несговорчивый ящик. Появившись снова, он держал в руках большой конверт, но прежде чем открыть его, наполнил свой стакан и протянул бутылку Мэтту.
— Я в порядке, — сказал Мэтт, заметив свой почти нетронутый стакан и легкое выражение иронии на своем лице в этот момент. Он не был в порядке, как и отец Эрнандес.
— Хорошо, — отец Эрнандес выпил залпом, а потом облизал губы. Его руки тяжело опустились на пухлый конверт. — Прежде всего, это ложь. Правильнее, наверное, сказать «чертова ложь», но мы не станем называть Сатану отцом лжи ни за что. Ложь может положить конец жизни.
Мэтт снова кивнул.
Отец Эрнандес прерывисто вздохнул.
— Я не осмелился бы показать эту ложь другому человеку, но я устал сам все это глотать и не говорить, не делать ничего, чтобы защитить себя. Думаю, ты поймешь, почему я ничего не делаю. Ничего. Кроме этого, — он махнул рукой в сторону бутылки. — Это выход для труса, тупиковый выход. Но это не дает моему мозгу сожрать самого себя, или хотя бы замедляет этот процесс. Так что я могу еще притворяться дееспособным. Каждый раз, когда я провожу мессу, я надеюсь на то, что получу благословение свыше, чтобы суметь противостоять, но всякий раз мне дается всего лишь немного сил, чтобы продолжать весь этот фарс. Теперь я понимаю, почему даже наш Господь, наш Иисус Христос в Гефсиманском саду молил Отца своего пронести чашу сию мимо Него. Если то, что в этих письмах, станет достоянием общественности, меня распнут.
Мэтт собрал всю свою волю, чтобы взять конверт, который передал ему через стол отец Эрнандес. Снова Гефсиманский сад. Где Христос размышлял о предначертанных ему страданиях и смерти. И согласно церковному учению, это не было неотвратимо. Христос мог отказаться, это и сделало конец истории таким символичным. Мэтт даже на секунду не задумывался, что отец Эрнандес преувеличивает свою ситуацию.
Он развязал узелки веревочки, связывающей конверт; ему даже показалось, что концы ее похожи на змей. Внутри лежали конверты поменьше. Открыв один белый, Мэтт развернул хрустящий лист печатной бумаги и прочитал. Прежде, чем оторваться, он прочитал три письма. На тревожном лице отца Эрнандеса выступили капельки пота. Он смотрел на него, как ребенок, ожидающий реакции родителей на плохие оценки, тяжело но недоверчиво, испуганно но гордо.
— И этого ничего не было? — спросил Мэтт.
— Ничего, вот тебе святой крест.
— Никаких напоминаний о расходах во время ваших встреч?
— Ничего, там или здесь, тогда или сейчас. Представляешь, что случится, если… об этом узнают.
— Величайший цирк.
— Приведите христиан, — провозгласил отец Эрнандес не без тени драмы в голосе. — Приведите священников.
— Значит, так должно быть, — произнес Мэтт голосом суровым, как у архиепископа. — Ребенок, ставший жертвой насилия, — это отвратительно. Сексуальные домогательства со стороны священнослужителей — вдвойне отвратительно. Должен сказать, что не могу представить, как всякий Божий человек может закрывать глаза на такое, хотя порой было и доказательство совершения таких преступлений.
— Но не я, — темные глаза отца Эрнандеса загорелись, точно угольки. Он бил себя кулаком в грудь, не в покаянной размеренности Моя вина, а в выразительном ритме испанского танцора. — Сейчас стало так модно предъявлять такие вещи. Ты знаешь, как сходят с ума взволнованные умы, когда раскрываются такие моральные пробелы, они готовы поглотить даже невиновных. А я не виновен! Мэтт раскинул руки:
— Если так, то вы, в конце концов, будете оправданы.
— Возможно. И я говорю, только возможно. Но клеймо позора, — Рафаэль Эрнандес убрал свои белые влажные
ладони со стакана, который он сжимал. — Стигмат. И мы знаем, откуда он берется: от гвоздей, проколотых сквозь запястья и стопы. Распятие. Мэтт кивнул.
— Ты знаешь позицию церковных лиц на такие вещи в наши дни, — продолжал отец Эрнандес.
Мэтт снова кивнул.
— Что по-твоему мне делать? Мэтт ничего не ответил.
— Если бы я пошел к архиепископу, как должен был, он вынужден был бы применить самые строгие меры. Последовала бы огласка. Сегодня церковь стремится демонстрировать свое стремление вырывать с корнем то, что раньше прикрывала, и это правомерно. При таком энтузиазме могу быть совершены также и ошибки, когда любой из институтов борется за свою честность, ведь это репутация. Новая инквизиция в действии.