Кошачий мёд: книга экзистенциальных новелл

Богданова Вера

– … Откуда тебе знать, ты и сказать-то ничего не можешь. Вон люди, у кого семья, у кого жена, дети, деньги. А у меня, у меня нет ничего, ничегошеньки. Это ладно, умные люди говорят – пустое. Экклезиаст говорит – суета и томление духа все это. Но ты, правда, не подумай чего, котик, я не религиозный, я не как все. Бог мне не поможет, да и верить в него не хочется, – человечек сунул трясущуюся руку в карман. – Блядь, сигареты тоже бродягам отдал, – выругался он, потянулся к подоконнику, нашарил пачку, достал оттуда папиросу и продолжил свою мысль. – Опиум для народа это все. Слушаешь?

Кай жмурился от солнца, проникавшего сквозь щель между задернутыми шторами. Как только щелкнула зажигалка

и человечек сделал первую затяжку, кухоньку затянуло в другое измерение, все увязло в янтарной смоле, даже жужжащая у грязного плафона муха. Кай, кажется, мог различить движения ее крылышек. Дым жемчужными, иссиня-белыми клубами повис в желто-зеленом мареве, медленно раскрываясь узорами, застревающими, с трудом пробивающими себе дорогу в вязком пространстве.

Что-то подобное Кай уже чувствовал раньше и не раз, обычно это предваряло вкус кошачьего меда, но не сейчас. Это была магия человека, она была черна и грязна, как смола, как рыбьи внутренности, как деготь. Точнее, она была желтой с виду, в разрезе – мертвенно-зеленой и оставляла осадок черной горечи, но не такой горечи, которой обладает кошачий мед, потому что горечь кошачьего меда – в принятии и любви, а губительной и вредоносной горечи, которая суть отрицание.

– Вот так вот, котик, вот такая вот жизнь. А я что, а я… – человечек сделал усилие. – Я заебался, котик. Родился, да не пригодился, – смола, бурлящая внутри его грудной клетки, нашла выход наружу, потекла изо рта черными струйками. – А я ведь профессор! Ого-го! Пыльный старикан, отглагольные существительные собираю, изучаю Чехова, занимаюсь фотографией и пялюсь на своих студенток, но они, они, блядь, так далеко, эти сучки! – вскрикнул он со злобой, потом вжал голову в плечи, словно ожидая удара, и продолжил извиняющимся тоном: – Ой, что я говорю, что я говорю, дурак! А… – он замолчал и продолжил только спустя несколько секунд: – Вот, вот, мне эпитафию даже некому сочинить. И все-таки к черту все! Я никому не говорил, но… – он огляделся по сторонам и понизил голос до полушепота, – но я мастурбирую на фотографии своих студенток. Хочешь, покажу, котик? – он крепко затянулся папиросой, а потом снова резко сжался и дрожащей рукой схватил себя за волосы. – Дурак! Дурак! Дурак! Черт, докатился, с котом разговариваешь!

Кай не шевелился и выглядел умиротворенным, хотя магия человека его душила. Он уставился в единственную точку, в которую мог смотреть, и стал как бы прозрачным, невидимым и – неуязвимым для этого яда. Потом медленно повернул голову, перевел взгляд на солнце, на комнату, залитую янтарем, и муха снова зажужжала, время ускорилось в тысячу раз. С новым вдохом Кай ощутил вкус жизни. В этот момент даже у человечка в глазах молнией сверкнуло какое-то просветление.

– Я… – он осекся и затушил папиросу, ошалело глядя в пространство, но тут же, Кай это увидел, попался на крючок надежды. – Быть может, я смогу измениться, смогу смеяться полной грудью, смогу найти женщину? Все-таки попробовать, а? – и тут же его скрутила судорога страха. – Нет, без толку, это все временное, ерунда, ерунда. Как же я все ненавижу! – крикнул он и запустил пепельницей в старенький холодильник. Потом замолчал и закурил еще одну папиросу.

– Котик, извини меня, – сказал человечек, кусая свои большие розовые губы. – Я должен тебе сказать, должен. Это невыносимо, боль невыносима. И не в женщинах, и не в мастурбации, черт бы ее побрал, и не в реализации желаний дело, хотя и во всем этом тоже, но что-то жрет мое сердце, жрет изнутри, я сам, я сам жру себя, кот! Ты понимаешь!? – он сорвался на дикий вопль. – Это не-вы-но-си-мо! – а потом снова сжался, съежился, на виске его пульсировал маленький сосуд, на лице выступил пот, человечка била мелкая дрожь. Кай смотрел.

– Я, знаешь, – снова зазвучал голос, тихий и прерывистый, человечек задыхался, – я убью, – он говорил это шепотом, как последнюю, самую сокровенную и самую постыдную тайну, – я убью себя сегодня, знаешь, сегодня вечером, – он задохнулся от своих слов, но собрал всю волю в кулак и продолжил, глядя мутными глазами в глаза Кая. – Я прыгну, я сделаю это, я прыгну с моста на закате, в десять-ноль-ноль вечера. Вот так и будет, так будет хорошо, ведь все, все ужасно. Но будет хорошо. А теперь, теперь все, все, все, хватит, хватит, хватит… – последние слова прошелестели слабым ветерком, взъерошившим осенние листья.

Человечек испытал облегчение от того, что высказал, наконец, все, глаза его заблестели и покрылись желтой пленкой, а изо рта, из носа, из ушей его, словно из перерезанной аорты, выплескивалась черная смола.

Человечек схватил Кая обеими руками и выбежал с ним прочь – из квартиры, из подъезда, за дверь – и выкинул его, словно использованную салфетку, на асфальт. Врата в мир людей захлопнулись, Кай стал вылизываться. А профессор с тайным ужасом и ликованием убежал прочь и заперся глубоко в своей комнатушке. Кай оказался единственным существом, посвященным в ужасную тайну одинокого человека.

***

Это был совсем небольшой городок, и даже в его центре, полном машин и домов, без труда можно было найти тихий уголок. Стоит сойти с главной улицы, и вы попадете в привольное место, где можно ходить по земле без асфальта, где стоят домики, огражденные лишь забором – грань между мирами здесь не так жестка и сурова, особенно для кота, который гуляет сам по себе.

Вот и Кай гулял по высокому железному забору, наслаждаясь солнцем и лаем собак. Все давалась ему легко. Чего бы он не пожелал – все появлялось, он привык. Стоило подумать о еде, как неподалеку, рядом с мусоркой, он находил аппетитный кусок, словно специально оставленный здесь для него, или вдруг замечал нерасторопного толстого грызуна, настичь которого – дело одного прыжка. Он мог охотиться и на птиц, скакавших неподалеку в поисках зерен и червячков, но не делал этого. Почему-то Каю не нравилось убивать птиц. Иногда ему хотелось летать так же высоко, как умеют они.

Довольный и сытый, Кай забрел в тенистое заброшенное здание, чтобы немного поспать. Он был уже взрослым, повидавшим многое котом. За долгую жизнь на его теле осталось множество ноющих ран, но сейчас боль его не беспокоила. Однако поспать не удалось. Из тени под пустым дверным проемом, кирпичным красным обнаженным проемом, показалась маленькая черная тень, и еще одна, и еще. Тощие и голодные, там были другие коты. Кай их не испугался, он запрыгнул в пустой оконный проем и заглянул внутрь – там были еще коты, сколько – он не мог сосчитать. Кай улегся и принялся умываться. Тени стали медленно приближаться, голодные, дикие, один – хромой, второй – в коростах, третий – худой, словно сама смерть. Из мрака смотрело множество глаз.

Кай услышал шипение, медленно повернул голову, увидел солнечный свет – в этот момент свет как бы наполнил его зрачки золотистым сиянием, и вся обстановка преобразилась, теперь он снова был больше похож на человека, хотя и не являлся им. Сами собой появились красивые одежды и украшения. В воздухе витал аромат кошачьего меда, который кружил Каю голову, но он не поддался искушению и в награду получил экстатическую ясность ума.

Других же котов, живущих в этом доме, в этом мрачном доме, он увидел отдаленно похожими на существ из волшебной страны, однако, в отличие от них, эти имели измученный, болезненный вид, одежда их была – черные балахоны и какое-то рваное бесформенное тряпье.