Кошачья голова
Шрифт:
Последовавшие затем события произвели на меня сильное впечатление. То, что я сначала принял за поставленное вертикально бревно, обмотанное одеждой, эдакое пугало, внезапно шевельнулось. От неожиданности я шарахнулся в сторону, сердце заколотилось у самого горла. Сам не предполагал, что настолько испугаюсь. Даже слегка стыдно стало, хотя никто ж из своих все равно не узнает...
Это было совсем не бревно, и не пугало, и не сваленная охапкой на забор старая одежда. Какой-то мужчина неопределенного возраста, вроде бы молодой, но почему-то с морщинистым лицом, смотрел на меня без всякого выражения тусклыми, будто искусственными глазами.
Заметив мой испуг,
— Леньку испужался, а? — Дед радостно завертел головой. — Не бойся, безобидный он. Самому тошно. Ка
женник он. Сирота горемычная при живых родичах. Каженник.
Михал Семеныч присвистнул, повертев пальцем у виска, совершенно не стесняясь опять замершего, будто обмякшего Леньку.
— Я вас не понимаю, — как можно более сухо сказал я.
Мне было неприятно такое отношение к несчастному тихопомешанному. Это совсем не повод зубы скалить. А то, что я от него сначала шарахнулся, делало ситуацию еще более противной, как если бы я был с этими местными заодно.
А если бы так к Алине стали относиться из-за этой проклятой Палашки?..
Но деду, видимо, эти моральные переживания были по барабану. Даже не понижая голос, он охотно пояснил:
— А че тут понимать-то? Леший его обошел летом в лесу. Вихрем обвеял, а. И вот он, вишь, стал тот, да не тот. Что воля, что неволя — все равно. Одержим сам в себе, горюет, а горевать-то и нечего. Спроси, о чем тужит, а он и сам не знает. Мается вот, и делает, и слышит, а все не так. Бабка наша его из леса вытащила, а вернулся не сынок к родителям, а каженник. А все человек, хоть и омороченный. Вот его приволокли сюда, родители-то. У них тут брат материн жил. Приволокли, чтобы Леньку-то знающий справил. Был у нас тут, другой, умер уже давно. Но сказал, ничего поделать не могу. Сильнее меня, сказал. Так Ленька и остался. Да вот по той дороге через лес целая, вишь, деревня омороченных, все каженники, а живут и живут. Вон Касьяныч наш оттуда родом. Там омороченных бабка вертает, а что поделать? Хоть такого, а вернули. Лучше, чем пропал насовсем. Наверное...
Михал Семеныч сплюнул и быстро, как-то украдкой, перекрестился, словно боялся, что кто-то заметит и накажет его за это.
То есть обдериха ему — суеверия, наговор на их баню, а целая деревня омороченных — норма. Ну-ну... А Касьяныч вообще на замороченного какого-то там совершенно не похож.
Я случайно кинул взгляд на лицо каженника и мысленно вздрогнул: все время, пока дед разглагольствовал, Ленька смотрел своими тусклыми глазами прямо на меня, будто старался запомнить. Смотрел с каким-то голодным любопытством. Сам не знаю, почему пришло в голову именно такое определение и как это можно было прочесть по совершенно невыразительному лицу помешанного. Может, не такой уж он и безобидный.
Словно в подтверждение моих мыслей Ленька заорал. Истерично и очень неожиданно. И до того страшно, что у меня где-то в районе солнечного сплетения аж похолодело все и сжалось, будто в ожидании удара.
— Шел, шел и нашел! И опять потерял!
А глаза по-прежнему тусклые и ничего не выражающие.
Дед, явно привычный, только усмехнулся и головой покачал:
— Ух, завелся опять. Теперь до завтра рыкать будет, не угомонится. Ничего, порычит, поревет, и ладно. Находит на него, понимаешь, как из лесу вывели.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
— Ты вот только не во все дома суйся.
Видимо, все отлично читалось по моему лицу, раз Михал Семеныч поспешил объяснить:
— Да не бойся, у нас все добрые. Только ходит такой сухорукий, гугнивый. Все бадя да бадя, толком и сказать не может. Ногу волочит, так что след на дороге, как от слизня. У Пахомовых ребятенок пропал. Только что игрался на дороге, камушки перебирал. Маленький, не говорил еще. Вот тоже слышали это бадя-бадя, думали — сам с собой гулит. А потом хватились: нет ребенка. Только борозда в пыли, где ногой загребал. Потом было — кто-то из соседок мельком видел страшного, сухорукого, одно плечо выше другого. Она на него шикнула, а тот рукой своей скрюченной махнул в ее сторону: «Бадя», так хворала неделю. Ты, парень, куда хочешь ступай, да не все приглашения принимай. И сам, понимаешь, не всех зови к себе. Понял?
Я понял. Вообще-то я и не собирался по гостям здесь ходить. И мне для этого совершенно не нужны детские страшилки, в которые разве что дошкольник поверит. А уж приглашать кого-то в чужой дом, в котором сам на птичьих правах, — еще чего не хватало!
На этом Михал Семеныч счел свой долг исполненным и с явным облегчением вернулся к своим хозяйственным делам на участке. Может, надо было предложить ему свою помощь, — мама была бы довольна, — но работать мне не хотелось. Абсолютно. В конце концов, я на каникулах.
Чтобы избежать возможных просьб помочь хозяину, от которых в силу воспитания не смог бы отказаться, я вышел за калитку и прошелся немного вдоль забора, соображая, чем бы заняться ненапряжным. Тут меня и подловил молодой человек лет, наверное, восемнадцати-двадцати. Потом я уже сообразил, что он нарочно поджидал меня.
Судя по всему, он очень не хотел выглядеть деревенским, но именно это сразу выдавало в нем местного. Футболка с модным принтом, камуфляжная бейсболка, почти новые джинсы и с головой разоблачающие его резиновые шлепки, надетые на серые потертые носки.
Лицо — вполне обычное, без особых примет, глад- ковыбритое и даже не сильно загорелое, как, например, у того же Михал Семеныча. Но выражение какое- то ускользающее, непонятное, себе на уме, хитроватое.
Я совершенно не ожидал, что могу представлять интерес для кого-то из местных, тем более для взрослых. Поэтому удивился, когда он шагнул ко мне с дороги, где до этого стоял, и протянул руку для рукопожатия:
— Федихин.
Рука у него была какая-то равнодушная, словно искусственная.
— Вижу, ты с Михал Семенычем ходишь. Он не каждого пацана так водит.
Я немного растерялся, не знал, что ответить, поэтому просто пожал плечами.
— Я на историческом факультете учусь, кафедра этнологии, слышал о такой?
Если он хотел выставить меня дураком, то ему это удалось. Ни о какой такой кафедре я не слышал, да и зачем мне? Но, разумеется, я кивнул, сделав каменное лицо.
— Ну вот, не слышал, — удовлетворенно констатировал парень, поудобнее привалился к забору и пояснил, снисходя к моему невежеству: — Шурика из «Кавказской пленницы» помнишь? Вот я тоже фольклорист.