Кошачья голова
Шрифт:
Шурика я, разумеется, помнил, забудешь тут, когда он на Новый год обязательно по всем каналам. Только что фольклорист — забыл. Я хотел было съехидничать, означает ли это, что пьет он так же, как Шурик из фильма, но парень продолжал хвастливо разглагольствовать, и момент был упущен:
— А здесь я практику прохожу. Я же из местных, считай. Далеко ходить не надо, ездить то есть. У нас такая деревня, что материал лопатой греби. Вот я и собираю фольклор... Э-э-э, деревенский медицинский, то, се.
Деревенский медицинский фольклор? Что?
Он
— Медицинский — это народная медицина, знахарство, если что. Потом все материалы на кафедру сдаю, все идет в фонд, в архив. Сечешь?
— И много насобирал? — Мне не нравилось его высокомерие.
Он похлопал по ладони блокнотом:
— Немного, да все нужное мне.
Тут лицо студента приобрело какое-то недоброе выражение, потом его будто озарило, и он широко заулыбался:
— Слушай, а давай ты со мной ходить будешь? То есть вместо меня. У тебя лицо такое честное, простое, ты уж извини, но что есть. Врать не стану. Тебе наши охотнее рассказывать будут, если ты спросишь. Ко мне, понятное дело, предубеждение есть. А? Тебе все равно делать нефига, пока твою сеструху бабушка Ульяна... Пока ты здесь, в общем. Мне потом перескажешь, а я запишу. Ты не волнуйся, я рядом буду, здесь.
— Ходить за мной и записывать деревенский медицинский фольклор?
— Ничего не записываю, все запоминаю.
Тогда не понял, зачем ему блокнот? Да еще с такой девчачьей картинкой.
— И не обязательно медицинский. Или вообще лучше потом мне перескажешь, что тебе расскажут. Слова запоминай особенно.
— В смысле слова?
Уточнение показалось мне смешным, но студент сразу объяснил:
— Ну там заговоры, то-се. Разберешься.
С одной стороны, какая-то странноватая просьба. Но, с другой стороны, мне польстило, что местный взрослый парень, студент, решил мне что-то поручить. И не я напросился, а он сам предложил. Так что отказываться я не стал.
Это успокаивало мою совесть: вроде бы не бездельем маюсь, а тружусь, помогаю местным. И ненапряжно, и при деле.
Но все же я не совсем понял про медицинский или не очень фольклор.
Федихин мне объяснил:
— Смотри, я тебе приведу пример. У нас тут известная история, ты ее если услышишь, то можешь мне не пересказывать, я сам в курсе. Лет двадцать назад это было. С посиделок возвращались парни, от девчонок. Многим уже повестки из военкомата пришли, можно сказать, догуливали. Вот идут по улице, стемнело уже. И вдруг на них колесо катится, обыкновенное, от телеги.
Я сразу представил себе телегу Касьяныча и навострил уши.
Федихин продолжал:
— Само собой катится. Большое, тяжелое. И сначала нагнало их, стало в толпу врезаться. Там ногу кому-нибудь отдавит, но не падает, а дальше катится, делает разворот — и обратно. Задавить пытается. Они его отталкивают, а оно не падает. Одному таки пальцы на ноге раздробило, он так и хромает с тех пор. Ну, тогда они компанией всей навалились, колесо подняли и на дрын, что из ближайшего забора торчал, насадили. Разошлись по домам, обсуждали еще долго. А утром такой крик стоял: баба вышла с раннего утра, а у нее на забор чужая женщина насажена, без одежды совсем и, конечно, неживая уже. Никто не знал, кто такая. А насажена на тот дрын, на который ночью колесо надели.
— Ничего себе, — только и сказал я.
Но студент не дал мне опомниться:
— Расскажу историю, которая со мной самим приключилась. Это не заговор, ничего такого. Но если кто- то тебе расскажет подобное, ты запоминай и мне передай. Понял?
В общем, тогда я еще совсем мелкий был, лет пять или около того. Матушка с батей иногда вместе уходили днем, так получалось, а за мной оставалась присматривать бабка. Ну как присматривать... Вот вообще не помню, что за родственница или кто там. То ли ненадолго останавливалась у нас, то ли еще что. Как-то на нее внимания не обращали, я уже плохо помню детали. Шастала по квартире, хозяйничала, пока родителей нет. Со мной играла в салочки, но я не особо это любил. Не нравилось, когда ловила, знаешь, этот старушечий запашок. И вечно я носом утыкался прямо в пуговицу на ее халате. Больновато.
И вот она меня как-то после салочек схватила и закинула на шкаф. У нас в комнате стоял такой старый, тяжеленный, под самый потолок. Наверху пылищи!.. Вот, говорит, сиди, а я пойду. Когда скучно станет — спрыгни вниз. Я и сидел. Страшно было не то что прыгать, даже вниз смотреть. Но бабка тоже не уходила далеко, я видел: из-за двери украдкой выглядывала, следила.
Не помню ее внешность совсем, из памяти совершенно вылетело, но вот это светловатое пятно лица и моргающий, внимательный, ждущий глаз отлично помню. Я, понятное дело, не прыгнул. Хоть и мелкий, а не дурак же. Потом что-то родители быстро пришли, сняли меня.
И такое бабка не раз проворачивала. Так что я, когда матушка уходила, уже заранее всякими сухариками, печеньем карманы набивал и научился терпеть, чтобы не
обоссаться там, на шкафу. Потому что как-то мне пришлось там довольно долго торчать. По моим детским меркам — чуть ли не весь день. Но это, конечно, вряд ли. А потом я не помню, что там такое случилось. То ли я в школу уже пошел, то ли еще что. Да и на шкафу уже куча барахла была, не поместишься. Прекратились, короче, эти игры. Да и бабка наконец съехала от нас.
Как-то, я уже первый курс закончил, зашел у нас разговор, и матушка говорит: ты, мол, маленький, лунатил. Как мне, говорит, в магазин сбегать или по делам, тебя одного в квартире оставляли, ну максимум на час. Приходим, а ты на шкафу сидишь, ждешь. Жутко было! Оттуда ведь недолго и свалиться, взрослый ноги переломал бы, а ты-то — пацаненок совсем. Не дай бог, упал бы, так это верная смерть. И главное, как забирался-то? Батя все кругом облазил, всю голову сломал, как ты ухитрялся. Мы уж и к доктору тебя возили, а соседка — помнишь, тетя Тома? — посоветовала попа позвать, квартиру освятить. Ну уж и не знаю, что помогло, может, все вместе, но лунатить ты перестал.