Кошечка в сапожках (сборник)

Макбейн Эд

И она снова рыдала. Боль, боль… Никаких фотографий он так и не прислал. И она больше не видела его до…

Новый титр — «октябрь тысяча девятьсот восемьдесят первого года». Спустя двенадцать долгих лет, это вам не шуточки! Монтаж кадров. На переднем плане — Джонатан Пэрриш на побережье Уиспер-Кей. А на заднем плане — дом, который купил для него Ральф, его брат. Джонатан Пэрриш снова в городе и берется за свои старые шалости, вступает в растущее сообщество калузских педиков, разумеется, осторожно, но не настолько, чтобы об этом не узнала всевидящая, всезнающая Элиза Брэчтмэнн, сценарист, режиссер и главная звезда

жалкого, коротенького, низкоразрядного кинофильма. Элиза все еще лелеет свой сон, видите ли, она все еще живет в стране «Если бы…». Порой ей кажется, что вся ее жизнь — утрата. Утрата Джонатана, ребенка, отца. Утрата и боль, такое дешевенькое кино, ребята. Когда она узнала, что Джонатан крутит шашни с мерзким гомиком Холденом, который работал у Брэчтмэннов агентом по закупкам, она решила немедленно положить этому конец, чтобы защитить Джонатана. Она знала, что это за человек, знала о его омерзительном прошлом, об ордах молодых парней, которых он совратил и использовал. Ей бы следовало давным-давно его уволить, но это противоречило политике компании, введенной в обиход ее собственным отцом: если ты проработал здесь пятнадцать лет, работа тебе гарантирована. Эта гарантия не относилась только к ворам. Поэтому она и сочинила эту историю, будто он обворовывает компанию, и даже зашла настолько далеко, что подделала документы, чтобы показать, что он, мол, вымогает назад уже уплаченные деньги. А как она была испугана и выведена из себя (следует еще один крупный план ее лица: широко открытые зеленые глаза, удивленная мина рта…), когда Холден подал иск за клевету и оскорбление.

Позднее она узнала, что идею такого иска предложил Холдену мистер Догадайтесь Кто. (Крупный план Джонатана Пэрриша, он ухмыляется в камеру и шаловливо указывает пальцем на самого себя, в другой руке у него трость, похожая на мужской член.) Она уладила это дело, не доводя его до суда. И возненавидела Джонатана Пэрриша. Но сейчас придется пообщаться с ним еще разок. В это холодное дождливое утро в конце января… Это было тридцатого января, но здесь нет титров, они не нужны ей, чтобы помнить утро, когда она навсегда прогнала его из своей жизни.

Джонатан… Джонатан… Вот она идет по побережью к его дому на фоне серого неба и дождя, одетая в брючный черный наряд, это черный траур по невинности, любви, ребенку.

Он стоял на кухне у стола, когда она вошла. И выглядел как после бессонной ночи. Он разрезал грейпфрут на две половинки большим поварским ножом. Он объясняет, что у него была ссора с братом… Он чувствует себя отвратительно… Не хочет ли она половинку грейпфрута? Она качает головой, нет. Немножко кофе? Нет. Премного благодарны.

Он делает замечание, что, мол, сейчас немного рановато для светского визита, не так ли?

— Что-то случилось?

— Я пришла за фотографиями.

— Что за фотографии? О чем ты?

— Наши фотографии, которые ты делал в больнице. Мои и ребенка.

— Господи, когда это было!

— Джонатан, они мне нужны. Они здесь!

— Да я и не помню.

— Они у тебя?

— Элиза, ну, в самом деле…

— Постарайся вспомнить.

Он смотрит на нее, она уже и раньше видела этот взгляд и хорошо знает, что он означает.

— А если они у меня, сколько ты за них заплатишь?

— Сукин сын, ублюдок!

— Так сколько же, Элиза?

— Минетчик проклятый, педик!

Она уже выкрикивает эти слова. И тянется к ножу, лежащему на столе.

— Нет! — кричит он.

И визжит, словно баба.

Потом кричит:

— Положи его на место!

А она надвигается на него с ножом.

— У меня их нет! — вопит он. — Я даже не знаю, где они!

Она не верит ему, ее больше не интересует, где находятся эти проклятые фотографии, она охвачена яростью. Она понимает только, что это тот самым человек, который причинил ей так много боли, которому не нужна она — женщина, человек, который предал ее уже не один раз и который погубил всю ее жизнь. Ее зеленые глаза сужаются, зубы стиснуты, нож в ее руке становится оружием.

Она бросается и со всей силой вонзает в него нож.

Джонатан вопит, потом умолкает. И умолкает все. Даже дождя не слышно. Она отнимает от ножа руку, и Джонатан оседает на пол.

А она выбегает в дождь.

Тутс видела — Леона вышла из дома без четверти двенадцать. На Леоне были черные трико и колготки. Черные туфли-лодочки на низком каблуке. На плече черная сумка. Спортивные туфли, связанные за шнурки, были переброшены через другое плечо. Она швырнула и туфли и сумку на заднее сиденье «ягуара» и забралась в машину. Тутс была сзади нее, неподалеку.

Она последовала за Леоной вверх по Сорок первому шоссе и повернула на бульвар Бэйо, все время держась за ней, и когда та припарковала автомобиль перед фасадом административного здания Бэйо, на бульваре Уэст-Бэйо, дом восемьсот тридцать семь. Двухэтажное белое здание с несколькими вывесками мрачно высилось впереди. На одной из вывесок значилось «Уэйд Ливингстон, доктор медицины».

Леона закурила сигарету. Короткие нервные клубы дыма вылетали из окна «ягуара» со стороны водительского места. На приборной доске у Тутс часы показывали без трех двенадцать, потом стрелки сошлись на двенадцати.

Одна из дверей конторы открылась. Какая-то сиделка во всем белом и туфлях на плоской подошве вышла из двери и двинулась к маленькой красной «тойоте». Она подняла взгляд на небо, пожала плечами, села в автомобиль, завела его и тронулась с места.

Тутс все ждала. Леона выбросила сигарету в окно. Дверь конторы снова открылась. Высокий темноволосый мужчина в очках, в синем костюме вышел из дверей, присмотрелся к автостоянке, заметил зеленый «ягуар» и пошел к нему. «Доктор Ливингстон, — подумала Тутс. — Полагаю, что так».

Ливингстон, если, конечно, это был он, подошел к «ягуару», открыл дверцу со стороны пассажирского места, быстро сел и захлопнул дверцу.

— Давай уедем куда-нибудь отсюда к черту, — сказал он.

Жучок работал прекрасно. Как легко, когда говорят только два человека. Если пользоваться жучком, когда в комнате четыре — пять человек, то можно просто свихнуться, пытаясь выяснить, кому принадлежит каждый из голосов. Но на этот раз все было просто. Всего два человека, да еще мужчина и женщина. Да здравствует такое различие!

— Хорошо, Ли, почему вдруг такая срочность?

«Этакое ласкательное имя», — подумала Тутс.

— Ненавижу, когда ты зовешь меня Ли.

— О, извини, я забыл…

— Меня зовут Леона.

— Да, Леона, я же сказал: извини.

Молчание.

— Вот мы и встретились, почему такая срочность?

— Я хотела должным образом попрощаться.

— Я думал, что весь прошлый вечер был посвящен должному прощанию. Леона, если ты намерена… затягивать до бесконечности…