Кошка
Шрифт:
– Да? Представь себе, со времени моего детства мать ни разу не меняла слуг.
– Да это и видно! – вскидывалась Камилла. – Не дом, а музей какой-то!
Она откусывала прямо от полукруглого ломтя дыни и смеялась, обратившись лицом к заходящему солнцу. Ален с восхищением, хотя и без особого одобрения смотрел на это лицо, где всё было так ярко: и что-то хищное, и блеск глаз и узких губ, и какая-то неподвижность итальянских лиц. Тем не менее он предпринял ещё одну попытку сохранить беспристрастность.
– Мне показалось, что ты почти перестала видеться с подругами… Может
– Какими подругами? – с живостью возражала она. – Ты намекаешь на то, что тяготишься мною? Что мне нехудо проветриться, да?
Ален вздёрнул брови, поцокал языком, и она сразу сбавила тон из присущего простолюдинам почтения к презирающим их.
– Да, верно… у меня в детстве-то подруг почти не было, а уж теперь… Ты можешь представить меня в обществе какой-нибудь девицы? Мне пришлось бы либо обращаться с ней как с малолеткой, либо отвечать на все её гаденькие вопросы: «А чем вы здесь занимаетесь?.. А как он это делает?..» Знаешь, девицы, – не без горечи продолжала она, – подленько себя ведут между собой… Каждая сама по себе, не то, что вы, мужчины.
– Извини! Я не из компании «вы, мужчины»!
– Это-то я понимаю, – уныло молвила Камилла. – Я даже иногда думаю, не лучше было бы…
Грусть редко посещала её, обыкновенно в ней чувствовалось либо глухое несогласие, либо невысказанное сомнение.
– А много ли друзей у тебя самого? Один Патрик, да и с ним не очень-то, если откровенно…
Камилла оборвала речь, увидев досадливое движение Алена.
– Давай не будем об этом, – рассудительно предложила она, – иначе мы поссоримся.
Протяжные детские визги взлетали вверх, вторя пронзительным крикам стрижей. Прекрасные жёлтые глаза Сахи, в которых с приближением ночи всё шире расплывались зрачки, ловили в воздухе нечто незримое, движущееся, зыбкое.
– Куда это смотрит кошка, не знаешь? Там ведь ничего не…
– Для нас ничего…
Ален с грустью вспомнил о лёгкой дрожи, о сладком опасении, возникавших у него в прежней жизни, когда его подруга-кошка укладывалась вечером ему на грудь…
– Надеюсь, ты её не боишься? – снисходительно осведомился он.
Камилла расхохоталась, как если бы только и ждала этого оскорбления.
– Боюсь?.. Ты знаешь, меня не так легко испугать!
– Дурочка ты! – с досадой проронил Ален.
– Допустим, – возразила она, пожав плечами. – На тебя гроза действует.
Камилла показывала на синие тучи, всё выше громоздившиеся на небе по мере того, как приближалась ночь.
– Ты такой же, как Саха, – не любишь грозу.
– Грозу никто не любит.
– Я вот отношусь к ней без всякого отвращения, – заметила Камилла с видом ценительницы, – и уж во всяком случае не боюсь.
– Во всем мире боятся грозы, – раздражённо отвечал Ален.
– Значит, я не такая, как весь мир.
– А для меня такая, – парировал он, и в голосе его зазвучали, неожиданно и естественно, благожелательные нотки, не введшие Камиллу в заблуждение.
– Ой, гляди! Задам я тебе трёпку! – тихонько пригрозила она.
Ален нагнулся к ней через стол, подставляя голову. Зубы его блеснули.
– Задай!
Однако она отказала себе в удовольствии взъерошить его золотистые волосы, подставить свою обнажённую руку этому сверкающему рту.
– У тебя нос горбатый, – безжалостно бросила она ему.
– Это всё гроза! – рассмеялся он.
Острота не пришлась по душе Камилле, но первые громовые раскаты отвлекли её внимание. Бросив салфетку, она выбежала на террасу.
– Иди сюда! Полюбуемся молниями!
– Нет, иди ты, – отвечал Ален, не трогаясь с места.
– Куда?
Он подбородком указал на спальню. На лице Камиллы появилось упрямое выражение, столь знакомая ему смесь упрямства и вожделения. Она еще колебалась:
– Может быть, сначала полюбуемся молниями?
Ален отрицательно повёл головой.
– Но почему же, злюка?
– Потому что я боюсь грозы. Выбирай: гроза или я…
– Что ж тут выбирать!..
Она устремилась в спальню с такой готовностью, что душа его преисполнилась гордости, но, последовав за нею, он увидел, как она нарочно зажгла и нарочно же выключила плоский светильник у широкой кровати.
Когда они затихли, в распахнутые окна начал хлестать теплый дождь, благоухающий озоном. Лежа в объятиях Алена, Камилла дала понять, что ей хотелось бы, пока гроза не унеслась, чтобы он ещё раз забыл рядом с ней о своем страхе перед грозой. Но Ален, пугливо считавший широченные плоские сполохи и громадные ветви слепящего огня, выраставшие от земли до неба, отодвинулся от Камиллы. Смирившись, она приподнялась на локте и расчесала пальцами потрескивающие волосы мужа. При мигающих вспышках молний из тьмы возникали два синеватых гипсовых лица и тотчас проваливались во тьму.
– Подождём, когда кончится гроза, – уступила она.
«Вот, пожалуйста! – подумал Ален. – Это всё, что она нашлась сказать после близости, которая, видит Бог, стоила того. Лучше бы уж промолчала. Как выражается Эмиль, молодая хозяйка за словом в карман не лезет…»
С раскатистым треском блеснула длинная, как сон, молния, огненным клинком мелькнула в толстом хрустальном срезе «невидимого» столика.
Камилла прижала к Алену голую ногу.
– Успокаиваешь меня? Ты ведь у нас молний не боишься.
Ему приходилось напрягать голос, чтобы перекричать гулкие раскаты и шум хлещущего по плоской крыше ливня. Он чувствовал усталость и раздражение, с ужасом сознавая, что лишился отныне одиночества. Одним порывом он перенёсся мысленно в свою старую комнату, оклеенную белыми обоями в цветах холодных оттенков, в комнату, которую никто не пытался украсить или обезобразить. Он так истосковался по этому, что вслед за плоскими светлыми букетиками на обоях ему мерещилось теперь тихое бормотание старенького, плохо отрегулированного калорифера, и запах сухого погреба, исходящие от патрубка с медным ободком, вделанного в паркетный пол. Но вот это бормотание слилось с ропотом, звучащим во всём доме, с шелестом голосов слуг, вылощенных многолетней привычкой, по пояс погребённых в своём полуподвале, которых и сад уже не манил… «Слуги говорили «она», разумея мать, а я, едва надев короткие штанишки, уже был для них "господин Ален"…»