Кошка
Шрифт:
Он смолк, взял кошку под мышку и унёс, не говоря ни слова, в ванную.
Оставшись одна. Камилла напряжённо прислушивалась, сплетя пальцы рук, и казалось, что руки у неё связаны.
Послышался голос Алена:
– Госпожа Бюк, у вас есть молоко?
– Да, сударь! В холодильнике.
– Так оно ледяное…
– Я могу подогреть на плите… Минутное дело… Вот, пожалуйста… Это для кошки? Она не захворала?
– Нет, она… – Ален запнулся и продолжал уже другим голосом: —…Ей не очень хочется мяса в такую духоту… Спасибо, госпожа Бюк. Да, вы можете идти. До утра.
Камилла слышала,
Рассеянный полусвет, отбрасываемый металлическим абажуром, падал на застывшее лицо Камиллы – одни глаза медленно двигались.
Ален вернулся в комнату, рассеянно подтягивая кожаный пояс, и сел за стол чёрного дерева. Он не позвал Камиллу, и она заговорила сама:
– Ты отпустил госпожу Бюк?
– Да. Я поспешил?
Он закуривал, скосив глаза на огонёк зажигалки.
– Я хотела сказать ей, чтобы завтра она принесла… Впрочем, это не так уж и важно, можешь не извиняться.
– Я не извинялся, а нужно было бы.
Он подошёл к распахнутому окну, глядя в синюю ночь. Он внимательно прислушивался к внутренней дрожи – пережитое волнение отношения к этому не имело, – к трепетанию сродни глухому предупреждающему тремоло оркестра. Над Фоли-Сен-Жам взлетела ракета, лопнула, раскидав святящиеся лепестки, и, по мере того как они горели один за другим, синяя ночь обретала покой и пыльную глубину. Когда в парке Фоли-Сен-Жам раскалённым добела светом зажглась горка с пещерой, колоннада и водопад, Камилла подошла к Алену.
– Гулянья? Давай подождём салюта… Слышишь? Гитары…
Он не ответил, поглощённый внутренней дрожью. По рукам бегали мурашки, ноющую поясницу точно булавками кололо. Он чувствовал ту отвратительную слабость, обессиленность, которую испытал в школьные годы после спортивных соревнований, бега или гребли. Он уходил тогда злой, равно безразличный к победе или поражению, дрожащий от возбуждения и разбитый усталостью. Лишь часть его души пребывала в покое – та, что не тревожилась более о Сахе… Прошло уже много – или совсем мало – времени с тех пор, как, увидев обломанные когти Сахи и её безумный испуг, он потерял представление о времени.
– Это не праздничный салют – скорее танцы, – сказал он.
По тому, как Камилла пошевелилась рядом с ним в темноте, он догадался, что она уже не ждала ответа. Осмелев, она подошла ближе. Он чувствовал, что она подходит без опаски, увидел бок белого платья, обнажённую руку, лицо, поделённое надвое правильным маленьким носом – на половину, жёлтую от света комнатных ламп, и половину голубую, тонущую в светлой ночи; и в той и другой стороне – по большому резко мигающему глазу.
– Да, танцы, – согласилась она. – Это не гитары, а мандолины… Слушай!..
Серенады звучат… под балконом кра-са-виц…На самой высокой ноте голос у неё сорвался, она кашлянула, как бы извиняясь.
«До чего же тонкий голосок! – поразился Ален, – Что случилось с её голосом? Ведь он у неё такой же мощный, как глаза! Она поёт голосом маленькой девочки и не вытягивает нот…»
Мандолины смолкли, ветром донесло одобрительный
– Ой! – вскрикнула Камилла.
Вспышка выхватила из мрака точно две статуи: Камилла, изваянная из сиреневого мрамора, и Ален, из более светлого камня, – волосы зеленоватые, глаза бесцветные. Когда ракета погасла, Камилла вздохнула.
– Всегда слишком скоро кончается! – пожаловалась она.
Вдали вновь заиграла музыка. Но по прихоти ветра инструменты верхнего регистра заглохли – слышны были лишь две тяжкие ноты сильных четвертей, исполняемые духовыми инструментами ритмической группы.
– Жаль! – заговорила вновь Камилла. – У них ведь наилучший в городе джаз-оркестр. Это «Love in the night»… [5]
Она принялась напевать мелодию едва слышным, дрожащим пискливым голоском, как бы едва отплакавшись. От незнакомого голоса Алену становилось совсем уже не по себе, он возбуждал в нём жажду откровения, желание сломать то, что – может быть, давно уже, а может быть, и минуту назад – воздвигалось между Камиллой и им, чему ещё не было имени, но что быстро росло, мешало ему по-приятельски обнять Камиллу за шею, то, из-за чего он оставался на месте, прислонившись спиной к стене, ещё не остывшей от дневного жара, и настороженно ждал… Он нетерпеливо сказал:
5
«Любовь в ночи» (англ.)
– Спой ещё…
Длинные ленты в три цвета исчертили небо над парком, поникнув подобно ветвям плакучей ивы, и осветили удлинённое недоверчивое лицо Камиллы.
– А что петь?
– «Love in the night»… Да всё что хочешь… Поколебавшись, она отказалась.
– Дай лучше послушать джаз. Даже отсюда слышно, какое бархатное звучание…
Он не стал настаивать, обуздал нетерпение, подавил ознобливую дрожь внутри.
В небе рассыпался целый рой весёлых солнышек, невесомо воспаривших над ночью. В уме Ален сравнивал их с созвездиями своих любимых снов. «Вот эти недурны… Постараюсь взять их с собой, – степенно размышлял он. – Совсем я забросил свои сны…» Потом в небе над Фоли просияло и простёрлось вширь нечто вроде блуждающей жёлто-розовой зари, которая разбилась на золотые кружки, огненные перистоструйные фонтаны, слепящие металлические ленты… В зареве этого чуда, которое приветствовали детские крики на нижних балконах, Ален увидел задумчивую, сосредоточенную Камиллу, погрузившуюся в себя самоё, – иные огни манили её…
Колебания Алена кончились, едва ночь сомкнулась вокруг них. Он просунул свою обнажённую руку под нагую руку Камиллы. Как только он коснулся её, то словно увидел эту руку, белую, едва тронутую солнцем, опушённую нежными прилегающими к коже волосками, золотистыми ниже локтя, более бесцветными ближе к плечу…
– Какая ты холодная… – тихо молвил он. – Ты не заболела?
Она заплакала совсем тихо и с такой поспешностью, что Ален заподозрил: она заблаговременно приготовилась к слезам.