Кошки-мышки
Шрифт:
— Потому что десять минут назад я тебе искренне рассказала про визит Саши. Потому что ты моя подруга. Потому что речь идет о самом для меня важном.
— Важном, правда? — с надеждой и радостью посмотрела на меня Майка.
— Умоляю тебя! Часто я тебя умоляла? Говори, колись! Майка, ты мне подруга или хвост собачий? Давай, тебе помогу. Вы увиделись. Макс начал разговор обо мне.
— Это я начала.
— Хорошо. Но ведь он говорил? Что говорил? Майка, задери тебя черти! Максу кажется… Что кажется?
— Что у тебя завелся другой. Нет, «завелся» —
— Царица небесная! «Мыша» — это кто?
— Зверьки, мыши, не знаешь, что ли? У нас дома было. Мама от папы требовала: изведи мыша. Папа поставил мышеловку, он поймался. Такой хорошенький! Серенький, маленький и мордочка как на картинке из детской книжки.
— Изверг! Майка, ты изверг женского рода. Про мышей мне рассказываешь, когда Максу кажется… Что? Майка?
— Будто ты имеешь отношения с другим мужчиной, — выпалила как под пыткой Майка.
И тут я познала, что такое настоящий страх. Не ночной, гипотетический — вдруг с моим сыном (мамой, мужем) случится ужасное: попадут под машину, будут украдены, ограблены, ранены, их жизнь повиснет на волоске. Воображаемые несчастья, от которых покрываешься холодным потом, не можешь заснуть, утром кажутся досадным приступом больного воображения. Но сейчас страх имел основания и повод.
Будто мне в позвоночник вогнали большущий шприц с замораживающим раствором. Спина заледенела, от нее щупальца потянулись, сковали ноги и руки, перехватили горло. Глаза выдавливало из черепа (лед, как известно, расширяется). И вся я, с перепугу, была как мгновенно замороженная курица.
— Ой, Лидочка! Что с тобой? Глаза твои! Сейчас выкатятся. Не волнуйся! Ведь это неправда? Правда неправда?
— Правда, — с трудом выдавила я.
— У тебя есть любовник? — ахнула Майка.
— Дура! — проскрипела я ледяным горлом. — Правда — неправда.
— Скажи мне по-человечески! Да или нет?
— Нет! Тысячу раз — нет!
— Я так и думала, — обрадовалась Майка. — И Максу говорила.
— Но Макс…
— Убежден в обратном.
— Факты? Какие факты и доказательства он приводил?
— Лида, если ты не виновата, почему так переживаешь? По идее, тебе следовало возмутиться, а ты испугалась. А я Максу обещала…
Что Майка наобещала Максу, значения не имело, а мне срочно требовалось размориться.
— Горячего чаю!
— При чем тут…
— Дай мне горячего чаю, хоть кипятка, немедленно. Иначе остаток жизни проведу в холодильнике.
— Опять ты странно выражаешься.
Но Майка подхватилась, включила чайник, в котором было на донышке. Быстро закипел, подруга налила мне чай. Обхватив чашку двумя руками, я хлебала огненный напиток. Обжигало язык и небо, но я глотала.
— Лида, у тебя руки трясутся, ходуном ходят.
— А ты как думала? — поставила я чашку. — Огорошила, я чуть сознание не потеряла. От тебя муж не уходил…
Тут я вспомнила, что Майку как раз мужья и бросали.
Поправилась:
— Не уходили из-за глупых, надуманных подозрений. Очень тебя прошу! Как не просила никогда
— Я бы — с радостью! — прижала Майка руки к груди. — Только слов не было. Сказал, что предполагает. С усмешечкой, ты знаешь.
О! Я как никто знала его усмешки. И то, что Макс не может быть слабым, ищущим сочувствия. Это не игра, не поза, не насилие над собой: мол, я всегда железно крепкий. Макс такой и есть, без ржавчины, без разъеденных комплексами и рефлексией дыр в самолюбии. Он себя любит, точнее — уважает. И вариант: она его за муки полюбила — не про Макса. Свои муки он ликвидирует самостоятельно.
Макс выказывает слабость в единственной ситуации — когда болеет. На него не действует спиртное, но удивительным образом проявляется повышенная гриппозная температура. Максим раскисает, становится придурочно нежным, сентиментальным. Если у мужа появляется блаженная улыбка, жалобный прищур глаз, я бросаюсь за градусником. Однажды пришла домой: он лежит на диване, смотрит телевизор, там поет Зыкина, протяжно тянет: «Течет река Волга, а мне семнадцать лет…» И Максим… Что бы вы думали? Плачет! Слезы пускает от умиления. Впервые увидела его плачущим. Испугалась: «У тебя, наверное, за сорок!» Почти так и оказалось: тридцать девять и три.
А у Гошки верный признак болезни — отказ от еды. У нашего сыночка аппетит вечно голодного волчонка. И если он отодвигает от себя тарелку с макаронами по-флотски — заболевает. Я хватаюсь за голову: завтра важные переговоры, а Гошка сляжет. Звоню свекрови, прошу приехать. Она уже не удивляется моему сумбуру: Гошка не кушает, не могли бы вы завтра с ним посидеть?
— Майя! — Я зло насупилась. — Ни за что не поверю, будто ты не выспрашивала у Макса. Небось охала-ахала, причитала и просила подробностей.
— Конечно, просила. Только Макс ничего не сказал.
— Так-таки ничего?
— Почти, не про тебя.
— А про кого?! — едва сдерживаясь, выкрикнула я.
— Про меня.
— Ты-то здесь при чем?
— Вот и Макс сказал: «Майечка, детка, неужели ты думаешь, что стану грузить тебя своими болезненными домыслами?»
— Ага! «Болезненными» и «домыслами» — значит, не на сто процентов уверен, переживает и сомневается.
Майка заплакала. Вроде ни с того ни с сего. Побежали по щечкам ручейки, она их вытирала ладошками.
— Чего ревешь-то?
— Как вы со мной! Я вас люблю больше жизни. После детей, мамы и папы — больше жизни. А вы! Что Макс, что ты: недомолвки сплошные. Не доверяете мне, — хлюпала Майка. — Как малохольной. Такая и есть, да?
— Запрещенный прием! — протянула я подруге бумажную салфетку. — Нечестно переводить стрелки на себя, когда у нас крыши снесло и неизвестно, где ловить и обратно устанавливать. Кроме того, не прибедняйся, у тебя есть Саша, честный и искренний.
— Как же! Искренний! Шофер, а говорил, что преподаватель.