Шрифт:
Космические тетради
Памяти Михаила Штанько
В конце августа, перед школой, мы с подругой узнали новость — наш учитель французского утонул во время сплава. Подробности, окружающие это известие, были не менее красноречивы: ближайший друг, учитель химии из нашей школы, после телефонного звонка сразу же помчался в глухомань (на севере края все глухомань — притягательная и опасная), чтобы привезти тело. У Викто’ра, как мы его прозвали, в городе была только пожилая мать. Двое суток трясся учитель химии в буханке рядом с распухшим трупом, который, впрочем, мы не видели и даже не могли представить.
Подруга моя была благополучной дочерью живых родителей, племянницей живых тетушек и дядюшек, внучкой бабушек и дедушек, на ее орбите пока никаких смертей не случалось. «Мои» же смерти — по сердоболию семейства — мне не были показаны, о чем, впрочем, семейство потом сожалело.
Теперь нам больше никто не скажет: «Ouvrez vos gros cahiers cosmiques!» («откройте
«Да, — произнес тихий голосок внутри, — наверное, так и называется это чувство. Ты тоже была влюблена и потеряла. Навсегда».
Осень началась рано. Шли дожди. Тетя, которая воспитывала меня как дочь, пыталась повесить чистые шторы и упала с подоконника, ударившись о стоявшую внизу швейную машинку. Ее увезли в больницу.
Недавно я видела сон: компания друзей получила по наследству очень красивый мяч. «Что же с ним делать?» — задумались они. Собрали совет и долго решали, как его поделить. Но мяч был один, и на всех не делился. Тогда они решили играть с ним все вместе — перебрасывали мяч друг другу, пока не надоело. Мяч продолжал оставаться таким же прекрасным, но теперь каждый хотел поскорее отделаться от него. Тогда они еще раз подумали и поделили время. Первой мяч достался самой младшей из компании. Она положила сияющий мячик в кукольную коляску и стала возить его по двору, укачивая. Тут пришел ее папа и отобрал мяч. «Мала ты еще!», — и положил в дипломат, щелкнув замками. Его племянник хитростью выманил мяч у дяди и принес домой. Там он достал молоток и гвозди, но вбить гвоздь в несущую стену не смог и отправился к соседу за дрелью. Вернулся домой вместе с дрелью, оленьими рогами и соседом и за пять минут они просверлили два отверстия над дверью, повесили туда оленьи рога и закрепили посредине мяч…
А в том августе, десять лет назад, сны мне снились в пустой квартире совершенно другие. Проводя последние дни тоскливого лета в городе — а лето в городе — ужас моей юности (это время, когда все подруги разъезжались, и я оставалась одна в интеллигентской квартире, заставленной книгами, с тетей, замученной работой и болезнями, с массой свободного времени, которая после окончания четвертой четверти сразу и вся наваливалась на меня — и не отпуска ла до сентября; маленькие доходы семьи не предвещали никаких поездок и впечатлений, город вымирал — дачники перебирались до холодов на свои требующие ухода сотки, подруги махали руками и покидали квадратные коробочки, расширяя свое жизненное и опытное пространство, а мне оставались — чудесная летняя погода, которую не с кем разделить, книги, не имевшие ответов на мои смутные вопросы, и полная бессмысленность отдыха) — я хотела соединиться со своими подругами, чтобы продолжить вместе бездействовать… Не сказать, чтобы все раздражало. Вокруг располагался красивый, конечно, в прошлом, квартал старого центра города — место, подобное греческим развалинам. Центр уже начал перемещаться правее, к новостройкам. Я даже испытывала некоторое подобие гордости и удовольствия от того, что жила именно здесь. Эту часть города возводили после войны, и была в этих полногабаритных квартирах с высокими по - толками и домах, выкрашенных в приятные пастельные цвета, поза победителя. Строились дома не кем-то безвестным, а под присмотром главного конструктора завода, расположенного рядом. И знание имени тоже придавало постройкам известную ценность. С тех пор большой стиль, сталинский ампир, изрядно потускнел, за четыре-пять лет до появления Интернета денег на ремонт домов, видимо, не выделяли, а жители — населившие землю подросшие варвары — довершали то разрушение, которое было начато природой. Когда-то окружавшие дома каменные столбы и кованые решетки исчезали необъяснимым образом — и арки, служившие входом в большие уже не ухоженные дворы, теряли свой законченный вид. Облезала от дождей и снега краска, по - том выпадали кирпичи. Заботливая рука не вкладывала их в прорехи, и кирпичи оказывались или в руках мальчишек, или превращались в мелкое крошево.
Я люблю развалины. Да и большинство людей любит развалины, не отдавая себе в этом отчета — иначе стали бы они слоняться внешне бесцельно по всем этим пирамидам, троям, карфагенам… Я теперь, кажется, понимаю, почему. Глянцевое, отреставрированное никак не соотносится с нашим внутренним содержанием. Внутри каждого стоят те же развалины, разливаются невысыхающие лужи слез маленькой-большой Алисы, валяются булыжники нерешенных проблем. Увидев
Но вернемся к моему кварталу. Видимо, тогда же — на подъеме общей для страны уверенности — кто-то, на этот раз безымянный, высадил на все клумбы квартала разноцветные мальвы, и они прижились. С тех пор традиция мальвы не прерывалась — она зацветала летом и сбрасывала свои семена в землю поздней осенью, чтобы со следующим теплом вернуться. Мальвы — великаны среди обычных уральских цветов — начинать здороваться с ними можно уже издалека. Они, как и раньше, кажутся мне завезенными оттуда, где теплые деньки наполнены куда большим смыслом, чем те, что я проводила с мальвами здесь.
Изредка я вместе с тетей навещала Сашу на даче. Ее родители снимали на лето домик в сосновом поселке сразу за рекой — никогда я не забуду то место, где горожанка впервые увидела коз! Спустя 15 лет, давно отпустив Сашу в неподдельную культурную столицу, я пришла в богохульный наш зоопарк с детьми — и вот тоже впервые увидела только что родившую козочку — рядом с ней сидел уже вылизанный влажный детеныш, который на наших глазах сделал первые шаги — а она перегрызала свою пуповину. А напротив спал, выпятив не - опрятные лапы, бурый медведь. И пока дети прыгали, тыкая пальцами в разные стороны, мое воспоминание всплыло, зацепившись за козочку.
Часто надоедать дачникам тетя считала неприличным. Впрочем, Саша там скучала среди людей, когда я скучала в одиночестве. Видимо, скука происходила не из внешнего, а из отсутствия чего-то важного в нас самих. Чем больше у тебя в юности задушевных друзей, за которых цепляешься — бывает, что мы ходим парочками, тройками, а то и четверками-пятерками — тем большего не хватает для ощущения собственной полноты. Наши встречи были приятны, но уклада жизни не меняли. Саша часто бывала самодостаточна. Тетя же, осколок семьи, из - бежавшей арестов и доносов, чьих представителей скосили сердечные болезни и одинокая старость, не жаловала в доме гостей — многолюдье исчезло с тех пор, как она была в возрасте «на выданье» и пела романсы с будущими военными. С тех пор из дома исчезло и пианино, и тетя почти никогда не пела — ее брак оказался неудачным. Но призрак изгнанного пианино, видимо, продолжал перемещаться в те дома, где она потом жила, потому что не один и не два человека в воспоминаниях говорили об инструменте, и удивлялись, когда я отрицала.
Тетя отдалась работе, а свои глубокие привязанности удачно скрывала до последних дней — только смерти когда-то любимых вызывали их наружу. Из нее получился очень ответственный работник. Раз в месяц забегала та или иная подруга — чаще это были матери-одиночки, обвешанные проблемами, они делились с тетей крупными и мелкими наростами на своих жемчужинах детях и на своей раковине.
В остальное время мы оставались вдвоем. Иногда я так долго молчала летом, что, отправленная за хлебом, с трудом его покупала — стеснение у меня вызывала и сама продавщица, хотя она стояла здесь уже лет двадцать, и необходимость назвать покупку хриплым от долгого молчания голосом, и протянуть руку с мелочью. Тетя, опекавшая меня неустанно, успевала крикнуть с балкона: «Не горбись, иди прямо!» А по возвращении обсудить особенности моей походки и сообщить мне мнение о ней соседки — бывшей манекенщицы из окна напротив. Из меня хотели сделать внешнее совершенство, и я начала приписывать то же внимание к себе и другим людям — как будто на подиуме. А так как общение было мгновенно и незначительно, да еще приправлялось та кой странной специей, блюдо под названием коммуникация не могло стать съедобным. Зато в прошлом, которого было так много у тети, я ориентировалась уверенно.
Как доктор Хаус, я была беспощадна в разгадывании ее тайн. Для чего? Наверное, для продолжения и сохранения себя.
После тетиных рассказов старый центр, населенный замечательными людьми, энтузиастами нового города, представал в своем новом местном величии, в эпоху собственного Золотого века, как всегда, наблюдаемого из эпохи упадка.
За долгую жизнь тете пришлось сменить не только несколько городов, привыкнуть к ним и потом от каждого отвыкнуть, но и принять в качестве постоянного пристанища город, так не похожий ни на старую Москву, ни на романтическую Читу — романтическую в глазах взрослого, оставшегося ребенком. Примирение наступило не сразу, помогло необъяснимое притяжение к русским царям, описанным сказкотворцами — особенно к Петру Первому. Пристрастие к его фигуре открыло двери восхищению Петербургом, а за неимением возможности там оказаться — удовольствием от мелькания его следов в облике Перми. Регулярность улиц, каменные львы у входа в роддом, неувядаемая сила пермского балета — все это, несомненно, очень радовало тетю и иногда она даже вплотную к этим отражениям приближалась. Так, наверное, радовал Петра Петербург — как отблеск виденной им Европы. Тетя вспоминала питерских львов, глядя на пермских из того же прайда, а Петр, глядя на петербуржских, — флорентийских.