Космополит. Географические фантазии
Шрифт:
Мне язык не мешал, потому что я его так и не выучил. В смешанных компаниях говорили по-русски, а в других я не бывал, о чем горько жалел, ибо самые красивые девицы учились в Академии художеств, где говорили только на латышском. Языковой барьер охранял куцую эстетическую свободу, позволявшую рижским мэтрам завести живопись, чуть отличную от неизбежного в метрополии советского сезаннизма. Другим очагом сопротивления были песни — по одной на каждого латыша. Но мы знали одну — «Kur tu teci», а с таким репертуаром далеко не уедешь. Мы и не пытались: латыши, казалось, мало чем отличались от русских, если не считать коротковатых
— Чего ты хочешь, — вздохнул Пахомов, — ваша Балтика — оселок. С Востоком Россия воюет, а от Запада ждет еще и ответной любви. Вот почему Россия — европейская, а не евразийская страна: она всегда лицом к Европе. Последствие агорофобии. На Восток мы перли сдуру, а на Запад — от страха перед завоеванным. Стимул Петра — бегство от бесформенности: обменять степь на клумбу, прислониться к границе и прорубить в ней не врата, а окошко.
— Скорее уж, — влез я, — форточку, если говорить об Эстонии.
Не то чтобы она такая маленькая, Голландия — меньше, не говоря об Израиле. Просто мы о них мало знаем. Как писал Яан Кросс, чтобы вывести эстонцев из «состояния безымянности», понадобился шахматный гений Пауля Кереса. Но надолго его не хватило. Бабушка, правда, любила Георга Отса, а я — Юло Соостра, чья синяя рыба (сама себе тарелка) ждала меня на выставке посреди Кадриорга.
Путь к нему отмечал знак «Осторожно, белки», и я переложил бумажник в боковой карман. В парке стоял камерный президентский дворец легкомысленно-розового цвета. Власть сторожили три тощих льва на гербе и два румяных солдата. Я сфотографировал их всех и порадовался тому, что эстонская независимость — в надежных руках и лапах.
Рип ван Винкль
Накануне, разгоряченный модной водкой «Белуга», я опрометчиво согласился помочь яркой блондинке с опасной улыбкой. Тем более что и просьба была пустяковой — написать двадцать строчек о снах, можно из Юнга. И вот — еще нет полудня, а я уже стою без штанов, и незнакомые женщины втыкают в меня булавки.
«Вуду, макумба, завезли», — кричал я про себя, держа во рту нитку, чтоб не стать зомби.
О бегстве не могло быть и речи, потому что я не знал, куда попал. Шофер только матерился, выслушивая указания мобильника. Я, естественно, не вмешивался, ибо, по моим провинциальным подсчетам, машина приближалась к Уралу. Мы долго катили вдоль разгромленных цехов по дырявой мостовой, потом начались рельсы. Я не мог даже определить, пролегал маршрут внутри или снаружи. Стены сужались в коридоры, но крыши не было — то ли уже, то ли вообще. Потом начался туннель, ведущий в красный уголок, за ним — постиндустриальная пещера, как в Сохо. Там-то меня и раздели до исподнего, велев натянуть непонятное.
— Ватник? — безнадежно спросил я.
— Не, в ватнике снимали Мирзоева, — сказала дама с булавками и настойчиво протянула наряд, напоминающий прозодежду для сумасшедших.
Рукавов, правда, было два, но каждый кончался манжетой для наручников. Удовлетворившись моим внешним видом, юный фотограф взялся за внутренний облик.
— Помните: вам все это снится.
Я с облегчением закрыл глаза.
— Приняли, —
Я принял.
— Теперь считайте падающие звезды.
Я вытаращился на потолок с потеками.
— Работаем, — скомандовал сам себе маэстро, и камера защелкала, как в тире.
Только отдав штаны и отпустив восвояси, вредители объяснили, что в погоне за самосовершенствованием духа (а не тела) глянцевые журналы отказались рекламировать наряды с помощью красивых моделей и заменили их какими придется, не брезгуя пролетариями умственного труда.
Но начиналось все хорошо — как обычно.
— Сараи, — констатировала соседка, глядя в иллюминатор на многоэтажные терема, степенно ползущие под крылом снижающегося самолета. — А что это за река? — не унималась она.
— Москва.
— Не может быть! Такая грязная.
Отвертевшись от соотечественницы, я ждал чемодан, примостившись к влюбленным с нашего самолета. Она была не старше Джульетты и такая же хорошенькая. Багажа, однако, все не было.
— Попиздили? — тревожно спросила девчушка.
Меня смутила приставка, но я решил, что ей знать лучше.
За аэропортом мне встретился старый знакомый — «ЛУКОЙЛ». Точно в такой бензоколонке, но с латиницей, я заправляюсь дома: нефтеносная система кровообращения. Другое дело, что в Москве, судя по рекламным щитам, уже завершается переход жидкого в твердое: нефти — в недвижимость. Слева продавали «Бетон-насос», справа — «Бетон-раствор», посередине — «Квартиру в Геленджике».
Как всегда, в такси пела группа «Лесоповал».
— Интересно получается, — пожаловался я шоферу, — Бергман умер, Антониони умер, а «Лесоповал» живет.
— Еще бы, — согласился он.
За год город вырос, и я не узнавал окрестностей. Особенно, когда из-за рощи выскочил огромный плакат «Му-Му», отбросивший тень на скромный памятник.
— Герасим?
— Ленин, — поправил меня водитель и перекрестился, въезжая в монастырское подворье.
Мне уже объяснили, что если в автомобиле — образа, то пристегиваться не надо. Но в этой машине икон было много, и ремень вырвали с корнем, чтобы не соблазнять агностиков.
Под колокольный звон мы въехали в отель с православным акцентом. Не будучи силен в каноническом праве, я представил себе чердак для выкрестов и подвал для инородцев, но мне достался обычный номер — с портретом патриарха, холодильником и пухлой (в сравнении с американской) Библией. На тумбочке лежала свежая газета с крестом и Калашниковым. Она призывала к смирению и оправдывала штрафные батальоны. Автор бегло выстраивал историческую цепочку: глобалисты — интернационалисты — друзья Сиона — враги Руси. Сталин среди них не значился.
Чтение прервал телефон, от которого я получил последние инструкции.
— Боржоми, — сказали в трубку, — не заказывай, шпрот не проси, Эстонию не поминай, разве что — лихом. А главное — заруби на носу: Россия встает с колен не для того, чтоб дотянуться до полония.
Я внес необходимые сведения в записную книжку и отправился за впечатлениями.
Незадачливый Рип ван Винкль, проспавший двадцать лет в Катскильских горах (неподалеку от озерца, где я ловлю окуней), стал единственным жителем своей деревни, заметившим американскую революцию: вместо короля Георга в трактире висел портрет Вашингтона. Для его земляков перемена произошла давно и незаметно. Чтобы жизнь сложилась в историю, она должна быть не твоей, а чужой и прошлой.