Косой дождь
Шрифт:
В мае 1942 года они прошли знаменитую «лощину нервов» — пять километров по открытой тропе. Прошли, свалились, и Невзглядов спросил: «Андрей, где мы сейчас с тобой были?» И отец ответил: «Ага». Однажды они приняли бой на берегу озера, в тумане. Отец потерял каску, надел немецкую, и Невзглядов сказал ему: «Сними, дурак. Или ты хочешь, чтобы свои убили?»
Потом Невзглядов рассказал, как отца однажды приняли в темноте за грузина, передразнили акцент — это было в расположении полка, — и он, не раздумывая, кинулся в драку. Он был вспыльчивый, но отходчивый. Любил выпить, но кто тогда не любил?
Он был ранен весной сорок третьего года, а уже из
Игорь провел у Невзглядова все утро и не ушел бы до поезда, если бы хозяин не сказал, что ему пора на работу. Он служил в Инспекции морского пароходства. Игорь пошел провожать его, и на взгорье, с которого открылся залив, Невзглядов показал ему порт — мастерские, доки, краны торгового флота, судоремонтный завод и снова краны и краны. Он в последний раз вскинул на Игоря голубые обнадеживающие глаза, похлопал по плечу и ушел.
Далекие, как бы перекликающиеся шумы, доносились из порта, вдалеке над берегом дымился снежок, и Игорь с чувством счастья смотрел на эти берега, на порт, как бы застывший и находящийся в непрерывном движении, на темно-стальной блеск моря, на небо, которое было так не похоже на привычное московское небо.
«Хороший товарищ», — сказал об отце Невзглядов. У Игоря задрожали губы. Он найдет его, как бы это ни было трудно. Нашлись же защитники Брестской крепости, которых вся страна пятнадцать лет считала пропавшими без вести?
— И не открытки, — сказал Невзглядов, — а письмо в Главное Управление кадров флота. Ответят. А когда будешь писать отцу — поклонись. Он меня помнит.
Игорю захотелось есть, но он не пошел в столовую, а купил батон и ломоть холодного вареного вкусного мяса. Это было весело — бродить по незнакомому городу, не зная, что откроется за углом. Он забрался на памятник Жертвам американо-английской интервенции, состоявший из прямоугольников и лестниц и выглядевший современным, хотя был построен в двадцатых годах. Потом он вернулся на проспект Ленина и на этот раз прошел его до конца. Сорок три, сорок пять, сорок семь... Дома снова стали плавно проходить перед ним, хотя теперь он шел неторопливо, и сердце билось спокойнее и с надеждой.
До поезда было далеко, и Игорь пошел в садик у Дома культуры. Ему опять хотелось есть, он купил мороженое. Дети играли в классы. Он нарисовал им хорошие, ровные клетки, они подумали, стерли и нарисовали кривые. Торговые моряки подсели на его скамейку и долго, интересно разговаривали о том, как они ходили на Маточкин Шар. Было уже поздно, но не потемнело, а только стало медленно, как бы неохотно тускнеть. Сад опустел. В порту что-то ухнуло, тяжело передвинулось, и этот печальный звук стал повторяться. Игорь ждал его, но прислушивался не к нему, а к чему-то совсем другому. Этот звук в порту, и склонявшееся побледневшее солнце, и голоса проходивших мимо людей — все было странным образом связано с ним. Он играл с детьми в классы, разговаривал с моряками, шел с портовыми рабочими на вечернюю смену и потом, когда пожилые женщины сменили моряков на его скамейке, участвовал в их тревожном разговоре о какой-то Марье, которую пьяный муж бьет каждую ночь. Ему было жаль Марью и хотелось, чтобы муж перестал ее бить. Сильный, быстрый косой дождь вдруг пошел, усиливаясь с каждой минутой, — Игорь спрятался от него в подъезде Дома культуры. Дождь тоже был нужен ему, именно этот блестящий,
Потом стало ясно, дождь перестал, но какая-то косина осталась в посвежевшем воздухе, точно он был заштрихован и время еще не успело стереть летящие, как стрелы, штрихи. «А мама в Италии, — думал Игорь, бродя перед отъездом по опустевшему городу. — Сегодня среда. Флоренция... «Глубоким синим вечером, когда порывы ветра налетают из горных ущелий... — Он помнил некоторые места из книги Муратова наизусть. — Хочется подойти к решетке и, наклонившись над темным пространством, над Флоренцией, тихо позвать Беатриче».
26
Валерия Константиновна помнила, что Ленинград, который она очень любила, должен был стать русской Венецией, линии Васильевского острова были задуманы Петром как венецианские каналы. Но только перед самым отъездом, когда она, так же как все, побежала на площадь Святого Марка, сходство с Ленинградом мелькнуло в первый и единственный раз. Силуэты судов на фоне заката, строгость зданий, величаво и гордо высившихся над золотистым заливом. Это была, может быть, стрелка Елагина острова, если перенести на нее — она сама не знала что — Петропавловскую крепость? Или Адмиралтейство?
Сколько она ни читала, ни слышала о Венеции, все это было ничуть не похоже на то, что она увидела, — как ожидание чуда не похоже на чудо. Она знала, например, что в Венеции нет улиц, вместо улиц каналы. И хотя сразу же убедилась, что это неправда, то есть что в Венеции есть и улицы и каналы, — она одновременно убедилась в том, что это были необыкновенные улицы, не похожие ни на какие другие. Это были улицы, по которым нельзя было ездить на автомобилях, на велосипедах, на лошадях — вообще нельзя ездить, а можно только ходить. Они были узкие, вдруг пересекающиеся набережными с уходящими в воду ступенями, поросшими мхом; они поворачивали, подчас под прямым углом; они переходили в мосты.
Мосты были везде, и когда после ужина Валерия Константиновна и Токарский пошли куда глаза глядят (они оба любили первое впечатление незнакомого города), эти мосты удивили их своей декоративностью. Конечно, они были нужны лишь для того, чтобы соединить улицы, разделенные каналами, но казалось, что еще более они нужны, чтобы под их высокими арками плавно проходили гондолы.
Потом, когда первое острое впечатление прошло, Валерия Константиновна заметила, что от каналов пахнет сладковатой гнилью, что во дворах не только тесно, но грязно, а белье, развешанное на веревках, переброшенных через улочки, придает многим кварталам жалкий, неустроенный вид. Именно по той причине, что этот необыкновенный город был не похож ни на какой другой в мире, в нем было неудобно жить: неудобно ездить на лодке в парикмахерскую или к зубному врачу, подниматься по скользким, уходящим в воду ступеням, жить в сырых, обветшалых домах, ходить по улицам, на которых никогда не бывает солнца.
...Магазины были уже закрыты, но ярко освещены и ничем не отличались от других магазинов в Риме, Флоренции — разве что провинциальностью, особенно заметной в застывших на витринах, неестественно улыбающихся манекенах. Зато над магазинами, уже со второго этажа, начиналось все очень старое — готические окна, узорные, увитые розами, балконы. Мадонны в маленьких нишах показывали под тусклым светом лампад свои бедные и грубые краски. Они вернулись на площадь Сан-Марко.
— Значит, все рассказать? — спросила Валерия Константиновна.