Костер

Федин Константин Александрович

Илья будто не расслышал.

— Собирай чего из теплой одежи. Обувку тоже. Покрепче. Обещали забрать узлы с машиной.

— Дом-то в узел не завяжешь.

— В дом договорился кум перебраться.

— Этот усторожит! У него двор небом крыт, ветром обнесен.

— Чужого он не возьмет.

— Не подпускали, вот и не брал.

— Болтай! На кого еще хату оставить?

— А пошто оставлять?

Илья вскочил. Видно было — чуть не крикнул и через силу удержался. Ковыляя, перешел к стене напротив. Тронул пальцем по стеколышку, за которым в рамке равнялась разноголовая родня и он сам — еще с царской кокардой и на костылях.

— Соображаешь иль нет? — спросил

он;— Кто такой воздушного флота советский лейтенант? Веригин Николай. Это раз. А другой? В Красной Армии, в моторизованной части — кто? Веригин Матвей.

— Казать, что ль, будешь фотокарточки? Спрячешь подале, и все!

— Молву как спрячешь? Придет немец — заставит языки говорить До Матвея с Николой не дотянется, да как бы на Антоне не отыгрался.

Антон уже не виснул на матери, но она опять прижала его к себе, когда отец назвал его по имени. Точно изготовляясь наступать, Илья выпятил грудь.

— А со мной будет как? Ранение, спросят, откуда? В Галиции дрался? Солдат? Ну, и каюк. Не посмотрят, что у нас сынок-малолеток.

Илья погладил Антона по острому плечику, переложил руку на женино плечо, потеребил его. Оно показалось мягким, непохожим на то, к которому привык. Он вновь распрямился — хотелось быть повиднее.

— Две войны прошел, а в плену бывать — не был. Нынче, что же, по своей охоте сдаться?

— А куды теперь пойдешь-то? Подумал?

— Ты одна думаешь!

Илье послышалось — жена всхлипнула. Было похоже на готовность примиренья, и он заговорил терпеливее:

— Насчет харчей, слушай-ка. Мясного надолго не возьмешь — стухнет. И не до стряпни. Пару курей сваришь, и ладно, крупу всю что есть — забирай… Мне теперь опять в магазин. Завмаг говорит: случае на продовольствие недостанет транспорта — распределим по рукам. Машинами только-только асортимент вывезти. Что другое, видно, поделим…

Мавра Ивановна нередко слышала от мужа мудреные слова с тех пор, как он поступил в сельпо. Скобяной товар он звал «асортиментом». Слово чудилось склеенным — серединка всегда смешила Мавру. Но тут оно обеспокоило. От «асортимента» вроде бы зависело — перепадет продовольствия из магазина или нет?

— А что как машины обернутся?

— Поспели бы уехать, — проворчал Илья и кивнул сыну: — Помогай смотри матери.

Он так проворно вышел за дверь, что Мавра только из сеней успела крикнуть ему:

— Кума-то когда ждать?

— А избу заколотит и — к нам! — тоже крикнул Илья, отворяя калитку, и тотчас она захлопнулась.

Неровно и все чаще затопал он по дороге — надо было что есть силы торопиться.

3

Вернувшись в горницу, Мавра взглядом ответила на взгляд Антона и вздохнула: «Ну, сынок…» Больше ни слова не сказав, она с резким щелчком встряхнула платок и обвязала голову решительным движением, с которым привыкла браться за работу и которое тут же словно толкнуло ее к делу.

И Антон отозвался на знакомое движение матери: он затянул одной дыркой потуже ременной поясок, одернулся и, как котенок, с любопытством стал впиваться глазами во все, что мать ни делала. Она достала ключи из-под подушки, отперла сундук. Замок прозвенел колокольцем и заныл. Нытье это Антоша любил. Задумываясь, он послушал, как оно таяло. Мать только на миг приостановилась, а потом рывком подняла и откинула к стене сундучную крышку.

В жизни своей не знавала она сборов в отъезд. Точно потеряв толк во всем, чем заняты были руки, она наваливала на лавку вынутое из сундука добро. Антон смотрел, как росла куча, пока с лавки не начали сползать на пол полушубки да полушалки, шапки, валенки, телогрейки,

и тогда он кинулся перекладывать их на стол. Мать выбрасывала наружу все без разбора, когда вдруг руки ее повисли. Целым пластом в сундуке зардели ее головные платки. Были тут даренные мужем — золотой, лимонный, красный; выглядывал из-под них купленный самою Маврой в Вязьме — лазоревый, по краям в венке алых маков, перевитых изумрудными листиками. Любимый этот плат увиделся ее памяти развернутым во всю ширь: висит он во дворе на веревочке и ветерок легонько играет им, как паруском. В приотворенную калитку мимоходом заглядывают с улицы две товарки — не утерпелось дать глазу полюбоваться, — и одна говорит: «Мавра Ивановна плохого не наденет!» Другая поддакивает ей, и они проходят. А Маврино сердце окунается в масло… Нет, где там! Воспоминание сдавило сердце. Мавра оглядывается на сына, видит — он опять задумался.

— Взгляни поди, — велит она, — как сборы-то на деревне.

Антону самому хотелось за ворота — давно не слышал он ничего с улицы, — да не пускала жалость к матери. Но тут он вылетел со двора пулей. А мать — ну что ж мать? — она послала, он и побежал. Не в ответе же он за то, какие новости соберет по соседним дворам, хоть иную весть лучше вовсе не доносить до дому: маманя не успеет услышать, как обомрет опять.

Только Антон выскочил на улицу, тетка Лена — соседка вышагивает на пруд, прижав к боку лохань с постиранным бельишком, а за нею — гуськом трое ее ребятишек враспояску, немытые. Спросил Антон: поедет тетя Лена поутру с колхозом или нет?

— Еще бы! — ответила та, мотнув головой на ребят. — Заложу в тачку свою тройку, сяду сама на козу — и поехали!..

То ли она со зла смеялась, то ли пошутила, но глянул Антон на тройку, подумал: куда, правда, девать тетке Лене своих голопузиков? А она перекатила круг себя на другой бок лохань с бельем да нараспев:

— Твоей мамоньке небось сельпо машину подаст?

От обиды Антон ей наставил было нос, но раздались голоса мальчишек, и он побежал.

Вместе с приятелями стоял он при дороге на краю деревни. Постреливая выхлопами, медленно полз трактор с прицепом. Пыльца лениво кудрявилась следом. Две пожилые женщины, которых ребячий язык уже окрестил «баушками», в ряд с мальчишками молча пропускали поезд. Платформа прицепа была дополна набита поросятами и поверх затянута старым дырявым бреднем. В дырья высовывались розовые пятачки, а то и рыльца целиком. На выбоинах прицеп подскакивал, и тогда треск трактора пронзали поросячьи взвизги.

В отгороженном спереди углу платформы сидела девушка и терла кулаком глаза. Ей закивали женщины, она стала помахивать в ответ, выпустив из кулака платочек. Антон глядел на этот мокрый, похожий на сосульку платочек, и ему было боязно, что мальчишки приметят, как он вдруг замигал, и он скорее начал, подражая им, трясти над головой руками.

Из ближнего двора выбежала молодуха, бросилась следом за трактором, крича:

— Таня! Мы нагоним! Нагоним, Таня!

Поравнявшись с прицепом, ухватилась за борт, пошла рядом, без перерыва говоря. Шум стал удаляться, к «баушкам» вернулась речь:

— Воем выла девка: «Не хочу ехать перьвой…»

— На то ударница. Остатный трактор, сказывали, наладят — отправят всю бригаду.

— Всех не усадят. Жижкам и то тесно.

— Можа, раздадут по дворам?

— А чего не раздать? Своим ходом не уттить. Что жижкам, что чушкам.

— О скотине хлопочут. А у которой семье хворые кто? Хоть бы у меня. Куды я с мужиком моим?

— Здесь умирать не тяжеле, чем иде ишшо.

— Кому дело об нас?

— Свою волю иметь — оно верней…