Костер
Шрифт:
— Небось нас нигде не ждут…
Мальчики слушали «баушек», помалкивая: скажет чего одна — послушают, мигнут. Заговорит другая — повернут к ней головы, опять мигнут. Все, что они узнавали, примерялось ими к родному дому. Своя беда, названная чужим языком, понималась яснее. То там, то тут они вострили уши. И уж совсем разойтись им по домам, когда они услышали, как колхозник спроваживал за свои ворота пришлого, видать, человека:
— Совести нет — за телку давать, как за ягня!
— Завтра сторгуешься! — ухмылялся пришлый. — Уйдешь с эвакуацией — рад будешь
Не надо было догадки, чтобы понять — кто собирался уходить, кто оставался. Антон вспомнил отцовское словцо: «Мотай на ус!» Друг перед другом товарищи держались по-взрослому — не требовалось и усов.
Но, придя к себе во двор, Антон стал опять мальчуганом: вновь сделалось ему жалко маманю, вновь страшно.
Мать несла в избу охапку дров. Он глядел на ее руки. Сплетенные пальцы были выпачканы кровью и, поблескивая, чернели пятнами на бересте поленьев.
— Вишь, уставился! — сказала она. — Перья драть надо. Ступай, под поветью увидишь, — говорила она так сердито, будто и не думала посылать Антона на улицу, а он по своей воле бегал озоровать на деревне. — Слышь? — прикрикнула она с крыльца.
И Антон пошел. Не мог он взять в толк — чего хочет мать? Ведь он ее жалел во сто раз больше прежнего!
Чурбак, на котором кололись дрова, был вымазан теми же черными пятнами, что и пальцы у матери. Антон не вдруг угадал, какие зарезаны куры. Они лежали на рассыпанной поленнице. Подойдя, он дотронулся до верхней, разглядел ее.
Это была старая курица рябого пера, долголапая, с хохолком. Неохотница сидеть на яйцах, она отличалась жадной бойкостью до корма. Стоило Мавре показаться из хаты, как она неслась со всех лап чуть что не к хозяйке на макушку. Антон привык смеяться над ней, звал ее, как в сказке, Курочка Ряба и сколько раз спасал от ножа — задумай только мать от нее избавиться.
Теперь Ряба лежала без головы. Видно — не поддавалась хозяйкиной расправе, и маманя сгоряча отхватила голову начисто да швырнула подале. А может, и спрятала куда нарочно? Думала, поди, Антону легче будет щипать, если на глаза ему не попадется хохолок Рябы. А ведь просчиталась! Антон и не подумал драть перо со своей любимки. Он отодвинул ее, взял с поленьев другую курицу. Уселся, подтянул себе к ногам корзину.
Выдирать крупные перья — хитрость невелика, а помельче — дадут себя знать. С какой руки он ни брался, пальцы одинаково, деревенели, и чуть дошло до пуха на зобу и щепоть стала захватывать слабее, срываться чаще, у Антона замутилось в глазах. Без того уже пушины липли к рукам и потному лицу — а тут еще поползли слезы. Антону хотелось рассердиться, он злее прихватывал, дергал пух. Но от рывков колюче саднило под ноготками, и становилось обидно за себя, и он больше всхлипывал, чем сердился.
Хлопнула калитка. Он выглянул из-под повети. Возвращался домой отец. Антон вытер лицо рукавом, что было сил посбивал с себя пух и выпрыгнул на двор, схватив за лапу курицу, плохо ль, хорошо ль ощипанную. Помахивая ею, он побежал по солнышку вприскачку, как драчун после
В доме посреди горницы ждало его молчание. Отец мерил глазом навал одежи по лавкам и на столе. Успел ли перемолвиться он с матерью — Антон не понял. Мать вынула из его кулака курицу, покрутила перед своим носом осматривая.
— Другую-то не ободрал?
Антон пососал большой палец.
— Вон кровь с-под ногтя… Услала меня, а сама Рябу прирезала.
— Ладно разбираться, — остановил отец и прислушался: кто-то звякнул щеколдой калитки.
— Кум, что ли, — крикнул отец, приоткрыв окно. — Заходи, заходи!
Кум не шел, а кивал на свои узлы, благодушно улыбаясь.
— Да тащи, что там у тебя!
Кум протиснулся дверями, пихнул один узел под лавку, другой приставил к порогу — решето, накрест завязанное тряпками, между полос которых пучила глаза пара умаянных кур и высовывалась на лысой шее петушиная головенка, увенчанная пунцовым гребнем.
— Весь скотный двор при тебе, — сказал Илья.
— Ты свой небось увезть собрался, — весело ответил кум, тыча пальцем на курицу в руках хозяйки.
Он поздоровался, но смотрел не на Мавру, а вокруг и все повторял с любопытством: «Добра-то, ишь ты!» Стало заметно, что он на взводе. Хозяева нахмурились. Одного Антона оживило разглядыванье лысого петуха и нисколько не задело, что куманек весел: хорошо еще не голосит, а то он чуть захмелеет — сейчас в песню. Он продолжал водить взглядом по одеже, пока не поднял голову и не увидел на стене под потолком ружье в чехле.
— С собой возьмешь? — спросил он Илью.
— Тебе оставлю.
— Смеесся.
— До смеха ль!
— Ты-то уйдешь, а мы воевать, чай, будем?..
— Война скажет кому воевать.
— Оно да-а… — помямлил кум, опять озирая лавки и стол, — Все, поди, не унесешь?
— Что оставим — спрос не с тебя. С твоей совести.
— Коли меня не тронут. Знамо…
Перестав искать — где же все-таки присесть, кум неожиданно тихо спросил:
— Закапывать будешь чего?
— Думаешь, скопил горшок золота? — поддразнил Илья.
— Я давеча слышу: у соседей в сарае копают. Колхозники они. Торопятся. В щелку глянул — баба яму роет. На землю самовар положен. Блестит. Рогожа рядом. На обвертку, видать.
— Пожалуй, давай закопаем и мы, — усмехнулся Илья. — Да ты ведь охотник посидеть за самоварчиком.
— Куды ему наш, ведерный, — спохватилась Мавра. — Небось звать гостей не станет.
— Свой махонький есть, не пугайся. Принесу. А твоему яму вырою. Только скажи.
Опять расслышали щеколду. На этот раз лишь только лязгнуло железо, как во всю ширь распахнулась калитка. Два твердых шага отмерил во двор высокий человек, тут же позвав голосисто:
— Есть кто? Хозява!
Илья с кумом посмотрели в окно, потом друг на дружку.
— Не узнал? — спросил тихонько кум. — Прасол со станции, помнишь?.. Всплывать народ начал. Откуда кто…
Антон потянул отца за рукав, и — шепотом на ухо:
— Я его видал, папань. По дворам ходит, телят скупать.