Костер
Шрифт:
— Бог ты мой! За что, за что? — простонал он, прикрывая лицо ладонями, сложенными как для умыванья.
— Никогда не поверила бы, что за столько лет вы не отучились от этих водевилей.
Он сел в кресло, не открывая лица, сжавшись и даже как-то очень жалостливо, чуть слышно подвизгивая.
— Почему вы решили, что я ни с того ни с сего полечу бог знает куда? — говорила Улина, переходя с места на место и останавливаясь после каждого своего вопроса. — Почему именно я должна играть с никому не известной труппой? Неужели вам мало всей Москвы, чтобы найти замену какой-то выпускнице театральной школы? А если бы я уехала с дочерью на дачу или сидела бы у себя в Туле,
Вдруг она остановилась вплотную против директора.
— Что же вы все время молчите, товарищ директор? Правда то, о чем мне здесь наговорено, или это сказки?
— Правда, Анна Тихоновна, к сожалению, правда, — сказал директор печально и мягко.
Это был человек болезненного вида, с постным очерком сухого рта и тихим, будто выгоревшим цветом глаз. То ли его смутила напористая работа своего помощника, то ли он считал задачу безнадежной и не хотел за нее браться, а может быть, это была продуманная тактика, но только директор и тоном своим, и скромностью жестикуляции обнаружил унылую примиренность с постигшей его неудачей и понимание, что переубедить Анну Тихоновну никому непосильно.
— Мысль пригласить вас, уважаемая Анна Тихоновна, конечно, очень отважная, но совсем не случайная. Я сегодня должен был вылететь в Брест, но утром мы позвонили в Тулу, и нам сказали — вы выехали в Москву, Я остался. Идея, что, может, вы сыграете на нашей сцене, родилась у молодых товарищей, — они все, еще студентами, видели ваши выступления в Москве. И наша заболевшая, так сказать, премьерша, восторженная ваша поклонница, с отличием кончившая институт артистка. Вот так вот. Миссия наша ответственная, а положение, вы сами понимаете, пока безвыходное.
Улина опять отошла к окну, нисколько не скрывая раздражения, а директор продолжал въедливо-грустную речь, глядя Анне Тихоновне в спину:
— Вы изволили сказать: замена. Разве мы не понимаем, что значит — Улина? Почетное участие, гастроли — вот на что мы осмелились надеяться. Если бы вы оказали нам такую честь — долг мой сдержать слово: пять спектаклей. Только.
Администратор, мгновенно оживши, махнул директору рукой и сначала прошептал, а потом крикнул:
— Четыре… Четыре! Ни одним больше!
— Я подумаю, — сказала Улина.
— Не надо думать! — всколыхнулся он. — Некогда, некогда, душечка Анна Тихоновна, думать! Это же военный город! Когда там думать?
— Я посоветуюсь.
— С кем, милая, с кем советоваться? Это же Брест!
— Я завтра увижу Оконникову и поговорю.
— Тетю Лику? — возопил обрадованный администратор. — Зачем же завтра? Сейчас, сейчас!
— Мы с ней условились. И потом… ее теперь нет дома.
— Господи! — воскликнул он, сорвавшись с места и подбегая к телефону.
Он мигом пролистал свою потертую записную книжку, уважительно нагнулся над столиком с телефоном, набрал номер и заговорил новым слегка жеманным голосом:
— Можно просить к телефону Гликерию Федоровну?.. Ах, это вы? Извините, Гликерия Федоровна, как мог я не узнать!.. Ах, вы только что поднялись в квартиру! Простите, пожалуйста! С вами желает говорить Анна Тихоновна Улина… Да, да, совершенно верно: ваша Аночка. Я передаю трубку…
Он распрямился.
— Анна Тихоновна! Вас ожидает у телефона Гликерия Федоровна.
Улина пожала плечами, улыбнулась. Он величавым шагом пошел к окну, заложил руки за спину и принялся выбивать двумя пальцами трель по запястью.
Анна Тихоновна рассказала тете Лике о нападении, которому подверглась после встречи с ней на Моховой, сразу же добавила, что, конечно, не подумает никуда ехать и что ужасно радуется
Пока она говорила, администратор все чаще перебирал и постукивал пальцами, так что уже вся пятерня принимала в этом участие, а когда Улина положила трубку и взглянула ему в лицо, оно сияло таким заразительным счастьем, что она расхохоталась.
Она потом сама признавала — ей так никогда и не удалось понять, какой бес кольнул ее в эту минуту вдруг сказать свое короткое:
— Хорошо!..
Но с этой минуты она вновь принадлежала той машине необходимости, которой принадлежать ей было часто очень отрадно и никогда не обременительно.
Администратор, считая победу вырванной единолично своим гением, перешел на самый высокий из доступных ему стилей.
— Сегодня, без красного слова, большой день, — произнес он. — Дорогая Анна Тихоновна! Картина, написанная молодым живописцем, может стать шедевром, когда к ней подойдет мастер и положит мазок своей кистью. Вы сделали великодушный шаг нам навстречу. На нашей многообещающей афише вспыхнуло: «С участием народной артистки республики»… и Брест пал. Мы его взяли.
Он низко поклонился Анне Тихоновне и на том закончил торжественную часть визита. Он наскоро перечислил, что будет сделано директором до отъезда, и говорил с такою юркостью, что Улина принимала его слова как любезную заботу о ней, а директор мог их принять за предписание себе, однако нисколько не посягающее на директорский авторитет. Потом он назвал Анну Тихоновну спасительницей, взял директора под руку и, удаляясь из номера, зажег электричество.
— Зачем вы? Совсем светло, — сказала опять повеселевшая Улина.
— Простите: по привычке к гостиницам. Я прочитал — «Уходя, гаси свет»… Через два часа доставлю вам, душечка, на подпись соглашение и аванс на дорожные расходы. Ровно в одиннадцать. Не будь я Миша…
Ночью Анна Тихоновна говорила с мужем по телефону. Было плохо слышно, — наверно, где-то ходили грозы, — но Извеков понял, что ее неожиданная поездка продлится не то девять, не то десять дней, а она уловила не столько слухом, сколько навыком чувствовать его состояния, что он ее одобряет. Ей показалось, она ясно разобрала фразу: «Ты засиделась со мной в Туле!» — и короткий добродушный смешок. Она тут же написала ему открытку с пересказом восторгов тети Лики от молодежи и нового театра и поставила три восклицательных знака после задорной угрозы посмотреть — чем нынче у нас гордятся театральные институты. Огорченная известием о свадьбе брата в ее отсутствие, она решила не посылать поздравительной телеграммы, но написала ему с Машей другую открытку, а потом — третью, Наде, обещая дочери пожить с ней в Москве по возвращении из Бреста.