Костер
Шрифт:
— Ну, коли так, начальник, открывай конференцию по нашему перевооружению, — засмеялся он, — мы от твоих «максимов» не откажемся.
— Шутить рано. У нас не перемирие. Раз привел людей, значит, условия мои приняты, надо их выполнять. Без общего вашего согласия ты бы сюда не явился.
Все глядели на атамана, но тут задвигались люди в сенях, стали расступаться. В горницу протиснулся Воронкин, со взъерошенным затылком, с мокрой лысиной, и — по четверти самогона в руках.
— Полведра расстарался, товарищ начальник, — бойко
Девочка в синем сарафане робко вынырнула из-за его спины, кучей высыпала из подола на стол огурцы, веником бросила охапку зеленого луку. Женщины стали вносить щербатые чашки, стаканы, кружки. Кто-то зычно сказал:
— Поминки, похоже, ребята, а?
— Сватанье! — задорно поправил другой.
— Пропой девки, — крикнул еще кто-то.
— А который жених?
— Вон красный околыш сговорил себе в бабы Иван-атамана.
Шостак вскочил. Худое лицо его удлинилось, побелело. Он шумно втянул воздух, но сдержал голос.
— Кто меня заместил — подыми руку!
Все замерли. Шостак переждал секунду, потом на свой лад певуче сказал:
— Моя воля, мой ответ. Наливай вина.
Он сел, опять отвернулся к окну. Начали разливать, поднесли первый стакан Шостаку. Он крикнул Воронкину, чтобы подошел. Тот принял стакан, но поставил его перед Извековым, поклонился ему, назвал его «уважаемым товарищем», осклабился. Извеков отодвинул вино, покачав головой.
Шостак трунливо спросил:
— Брезгуешь нами?
— Служба запрещает, — ответил Извеков и погодя договорил. — Да и не за что пока с вами пить.
Шостак снова быстро поднялся, отвесил поклон на обе стороны.
— Пейте, молодцы, на здоровье. Я выпью, чтоб мачеха-судьбина не больно вас била. Как порядили, так тому и быть. До нового свиданья!
Он стоя неторопливыми глотками опорожнил стакан до дна. Ему подвинули солоницу, дали луку. Принялись пить его побратимы, передавая друг другу сборную посуду. Захрустели на зубах огурцы, заскрипел лук. Стало шумнее, хоть слова еще были у всех редки и коротки.
Шостак придвинулся к Извекову.
— Что ты нас не разоружаешь?
— Не хочу вас унижать. Разоружайтесь сами.
Навалившись на стол и снизу близко подставляя свое лицо Извекову, Шостак остро-испытующе сверкнул на него взглядом.
— А что потом будешь делать?
— Потом всех перепишем, отпустим до завтра по домам.
— Перепишешь? По пачпортам или как? — Ты что, паспорта своим выдал?
— Зачем выдавать? Революция пачпорта отменила. Остается тебе записать нас по кличкам.
— Один соврет, а скопом не удастся, — улыбнулся Извеков. — Думаешь, мало про вас знаем? Вот хоть бы ты. До войны певчим был, так?
Шостак откинулся к стене, тихо смеясь, взял стрелку луку, откусил, пожевал.
— В козловском соборе пел на клиросе, это верно. (Он задумался,
Он подождал ответа. Извеков молчал. Шостак поднял взгляд к матице, губы его обиженно что-то пошептали.
— Я человек музыкальный, — сказал он со вздохом. — Мне много говорили — учись, Иван, вторым Собиновым сделаешься. Тенор у меня был атласный. И нынче еще, как запою, народ за меня — в огонь так в огонь. А женщины… Девицы эти… Да что себя растравлять! Пришла война, забрали в солдаты. Очень меня оскорбило, что природного таланта не пожалели. А там уж поехало…
— Что же от белых сбежал? Не сладко?
— Я за сахаром не гоняюсь. Мне справедливость подай, вот чего хочу! Справедливости! — чуть не зарычал Шостак и грозно побил себя в грудь кулаком.
— В бандиты пошел за своей эсеровской справедливостью?
— Не за своей, а за моей и твоей, твоей человечьей, а не милицейской, и вон за его, и за его, за всейной, мирской! — повел Шостак рукою на окно и пропел: — Ребята! Разливай по чарочкам, потрудися! Да чтоб никого не обделять! По-божески! Слышишь, в нос бараниной шибнуло?
Шум скоро закружил по горнице винтом, на столе появилась третья четверть, в сенях пробовали песню, кто пристукивал прикладом по полу, кто завел спор. Воронкин с кем-то обнимался, какой-то малый голосил через головы бабынькам, чтоб они сбегали в погреб — поскрести по днищам кадушек — не осталось ли чего соленого, квашеного.
Шостак неожиданно забеспокоился, озирая опьяневших людей своих, да, видно, и по себе заметил, что хмель в нем не спит. Он опять пригнулся к Извекову.
— Лучше разоружи, а то вино ударило в головы. Не знай, что может случиться. Народ горячий.
— Ты не стращай, — сказал Извеков, — а скорее дай приказанье. Я приказывать не буду.
Шостак раздумывал. Извеков следил за ним настороженно, — не угадать было, что бродит в уме у избалованного послушаньем, самовольного вожака. Долго ждать, как дело само собой пойдет дальше, казалось опасным, но вмешаться в него было, пожалуй, еще опаснее: люди только разгуливались, заливая вином горькие свои росстани. Нанеси обиду их гореванию, разве не могут они со зла повернуть на попятную от своего раз принятого решения? Извеков положил про себя выждать еще пять минут — что будет? — и посмотрел на часы. Шостак мгновенно ожил, приметив его движение.
— Тревожишься? — С участливой издевочкой спросил он.
— Нет, — спокойно ответил Извеков, — только смотрю, куда девалась у тебя лесная храбрость? Раз твой собор преподобный постановил сдаться, чего же ты мямлишь?
— Ты не промах, начальник, — ухмыльнулся Шостак. Вдруг почти шепотом, но очень ясно и строго он спросил:
— Что ты давеча, в лесу, сказал про красавиц? Моя — жива?
— Жива. Сдержишь слово до конца, жива и останется.
— А что конец?