Костры партизанские. Книга 2
Шрифт:
Только теперь волю своим чувствам дали пан Золотарь, Генка и другие наиболее расторопные, вернее, нахальные полицаи: они и «ура» многократно прокричали, и несколько раз даже подбросили в воздух своего начальника, удостоенного награды. Потом, одернув мундир, Золотарь вытянулся и очень почтительно, но твердо сказал:
— Извините, пан Шапочник, но вот, наш дружеский приказ: пожаловать сюда мы разрешаем вам только в восемнадцать часов. И ни минутой раньше!
Василий Иванович был рад выпавшей передышке и, милостиво кивнув, зашагал к своему дому. Никого не встретил, не увидел, но непрестанно
Увидев его с медалью, Нюська какое-то время недоуменно смотрела только на нее. До тех пор была в растерянности, пока не поняла, полностью не осознала случившегося. А осознав, всплеснула руками и бросилась к нему, уронила голову ему на грудь и запричитала как по покойнику.
— Ну чего ты, чего? — начал успокаивать ее Василий Иванович. Не помогло. Тогда, на мгновение потеряв над собой власть, он грубо оттолкнул ее. Так оттолкнул, что она отлетела к стене, больно ударилась о нее затылком; а он ушел к себе в горницу, хрястнув дверью.
И то, что он — всегда такой вежливый, обходительный, внимательный — сейчас так разгневался, вдруг раскрыло ей, что в душе его царило полное смятение. И Нюська не обиделась на грубость Василия Ивановича, она просто села на табуретку около еще теплой печи и замерла, боясь даже малым шорохом помешать ему думать. Про себя же она давно решила, что будет только с ним, пойдет с ним любой дорогой, какую он выберет.
Василий Иванович, не сняв сапог, лежал в это время на кровати, будто остекленевшими глазами смотрел на истрескавшиеся доски потолка и зло думал об одном: теперь он, коммунист Мурашов, и вовсе обязан так работать, чтобы эта клятая медаль фашистам боком вышла.
Хотя Каргин в это и не верил, фашисты все-таки наскребли достаточно сил для большой облавы. Еще счастье, что командование партизанской бригады своевременно узнало о замысле фашистов и за несколько дней до облавы перебазировало семейный лагерь в самую глухомань и строго-настрого наказало всем партизанам немедленно забыть о том, что еще недавно он вообще был. Поэтому, когда фашистские войска, обрушив на лес бомбы и мины, повели наступление, бригада сравнительно легко ускользнула от первого удара, совершив быстрый маневр. Но фашисты упрямо пошли по ее следу, сметая огнем любые заставы.
В первые дни, когда кольцо врага казалось не очень плотным, командование бригады все же надеялось проскользнуть сквозь него или прорваться с боем. Однако к исходу недели стало ясно, что для всей бригады в кольце осталось удручающе мало свободного пространства. Тогда был отдан приказ: выходить из окружения поротно, если представится такая возможность, — не принимая боя; в приказе указывалось и место общего сбора.
Три дня назад это было. С тех пор рота Каргина самостоятельно топчет свою тропку, идет и идет, а когда фашисты оказываются совсем близко, вдруг остановится и ударит по ним из автоматов и пулеметов. Прицельно ударит.
После каждого такого столкновения с врагом все меньше и меньше бойцов остается в отделениях. Самое же страшное — теперь и каждый патрон был на особом учете. И не одному Каргину, всем партизанам стало ясно, что спасти их смогут только быстрые ноги, способные опять идти и идти, будто усталость и не наливала их свинцовой тяжестью.
Единственное, что утешало, даже радовало сейчас Каргина, — среди бойцов его роты не оказалось ни одного паникера или просто нытика. Это обнадеживало, укрепляло веру в то, что все равно, как бы ни старались фашисты, а рота извернется. Крепко верилось в это, хотя гитлеровцы и прижали роту к вроде бы непроходимому болоту. Сам Юрка доложил, что оно бездонное, дескать; куда ни сунусь — везде топь, если бы друзья-разведчики не выручали, раз десять мог бы там бесславно погибнуть.
А накал боя, хотя это вроде бы уже и невозможно, все растет, растет. И посвиста отдельных пуль сейчас не слышно — такой грохот стоит. О пулях только потому и помнится, что вдруг к твоим ногам упадет веточка, срезанная ими, или бесшумно белая щепка от ствола дерева возьмет да отвалится.
Эх, продержаться бы до ночи! Случится такое, может, и появится хоть какой-то шанс на спасение.
Но до ночи еще часов пять…
И тут слева и в тылу фашистской цепи тоже взъярились автоматы. Взъярились неожиданно и уже только поэтому особенно мощно.
Прошло еще несколько минут, и Каргин заметил, что натиск фашистов на его роту чуточку ослабел, что сейчас основное для гитлеровцев — дать отпор тем, кто напал сзади; дескать, эти партизаны, которых прижали к болоту, никуда не денутся.
Только несколько минут облегчения выпало на долю Каргина, а у него уже родилась идея, он вызвал командиров взводов и сказал:
— Всем по самую маковку залезть в болото. За корягой, в камышах ли кто спрячется — мне дела нет. Но чтобы ни одного фашисты не увидели, если к болоту подойдут! Строчить из автоматов станут — не отвечать… Лично скомандую, когда вылезать можно будет…
Партизаны, оставив только прикрытие, словно утонули в болоте. Замаскировался самый последний, самый нерасторопный партизан — ушло в черную воду и прикрытие.
А стрельба все гремела…
Интересно, кто так вовремя гитлеровцам в бок ударил? Какая-нибудь из рот родной бригады, случайно или вынужденно сбившаяся со своего маршрута?
Не должно такого случиться: за трое минувших суток любая из них ой куда ушла…
Может, те самые? На переговоры с которыми Костя тогда ходил? Ведь бывает же в жизни так, что сперва какой-то человек тебе страсть как не глянется, а потом становится лучшим другом?
Нет, не только Костя, но и Федор после той встречи с ними к выводу пришел, что черт знает чего те хотели…
Ладно, хрен с ними, с этими отгадками! Главное — в самое время подмога подоспела!..
Около часа буйствовали автоматы и пулеметы, а потом вдруг будто захлебнулись. Теперь стало слышно, как дождевые капли ударялись о воду…
Глубокой ночью, после того как фашисты ушли на поиск ускользнувших от них партизан, Каргин вылез на берег, встал, осмотрелся, вслушиваясь в шумы леса, и махнул рукой. Немного погодя вокруг него сгрудились все бойцы роты — промокшие до нитки, промерзшие до последней, самой глубокой, жилочки. Они жались друг к другу: так было вроде бы теплее. А вокруг Каргина оставалось маленькое пространство — пространство уважения, тщательно оберегаемое всеми.