Костры Тосканы

Ярбро Челси Куинн

Эстасия сжалась в комок, ощерившись и отбиваясь руками, вооруженными острыми как бритвы ногтями, в глазах ее вспыхнула ненависть.

— Не прикасайтесь ко мне! Дайте дорогу демонам! Они тут, они рядом! Они ласкают меня! О, как жгучи их ласки! Как горяча их плоть! — Донна бесстыдно выгнулась и раздвинула ноги. — Ни одной из вас и не снилось такое блаженство! — Ее дыхание стало прерывистым. — Глубже, милые, глубже! Ваше семя кипит в моем лоне! Ваши движения сладостны, я вся горю! — Тело Эстасии вдруг напряглось и задергалось в частых конвульсиях, потом внезапно обмякло, покрывшись испариной. Донна раз-другой вскинула руки и затихла.

Сестра

Сигнале неприязненно наблюдала за ней. Припадок кончился на удивление быстро, обычно подобные приступы длились час или два. Впрочем, финал был достаточно бурным, и это позволяло надеяться, что Эстасия станет послушной и позволит себя увести.

Подбирая с пола одежду своей подопечной, селестинка заметила, что ту клонит в сон.

— Прикройтесь, синьора. Не подобает находиться в церкви в таком виде.

— Что? — Эстасия, вздрогнув, повернулась к монахине. Ее глаза странно блестели, она недоумевающе оглядела себя — Я снова бредила? — В ее голосе послышалась боль. — Демоны вновь приходили ко мне?

— Сейчас вам уже лучше, — хмуро пробормотала сестра Сигнале, пытаясь взять ее за руку.

— О, милые сестры, — закричала Эстасия. — Почему вы терпите мои выходки? Прогоните меня! Бросьте в холмах на съедение диким зверям! Я не заслуживаю столь доброго к себе отношения. Прогоните меня, прокляните! — Она зарыдала, простирая к монахиням руки.

— Донна Эстасия, — сказала сестра Сигнале, испугавшись, что истерика вновь начнется, — вы ведь взрослая и разумная женщина. Постарайтесь следить за собой. — Она обняла донну за плечи, та вцепилась в ее одеяние, задыхаясь от слез.

— Я не достойна ваших забот! Нет, не достойна! — тихо причитала вдова.

Горло сестры Сигнале сдавило от жалости.

— Ну-ну, синьора, давайте уйдем. Нам незачем долее здесь оставаться. Вам следует успокоиться и отдохнуть. Вы ели сегодня?

Эстасия мотнула растрепанной головой.

— Я не могу есть. Я думаю лишь о своих прегрешениях… когда в состоянии думать. Я много грешила. — Она внезапно умолкла и бросила на монахиню хитрый взгляд. — Вы, часом, мне не завидуете, сестра?

— Нет, — твердо ответила монахиня. — Я не завидую никому.

— Но вы ведь женщина, и молоденькая, а соблазн так велик, — настаивала Эстасия. — У меня было много мужчин: и пожилых, и совсем юных. Первые были богаты, вторые — красивы, и все они боготворили меня. Они пьянели от моего тела, от его запаха, они проводили со мной долгие ночи и уходили, насытившись, и приходили опять. Неужели вы, лежа в своей келье, никогда не мечтали о страстном любовнике? Я просто не могу в это поверить, сестра.

Лицо селестинки порозовело.

— Единственная любовь, которую я лелею в себе, донна Эстасия, — сухо произнесла она, открывая дверь в коридор, — это любовь к Господу нашему Иисусу Христу. Это не плотская страсть, а душевное устремление. Страсть исчезает после кратких объятий, это же чувство горит негасимым огнем. Синьора, вам следует думать о покаянии. Греховные мысли сбивают вас с истинного пути.

Эстасия рассмеялась.

— Бедняжка! В чем же мне каяться, если даже демоны вожделеют меня! — Подбежав к своей келье, она остановилась и выпалила: — Возможно, плотская страсть и грех в глазах Господа, но в аду она — добродетель!

Сестра Сигнале, нахмурившись, преградила ей путь.

— Ох, донна Эстасия, ну что вы говорите? Подумайте, на что обрекают вас ваши слова? Господь милосерден, но и Его

терпение не бесконечно! Вы говорите, что демоны вас вожделеют! Что, теша свою похоть, они дарят вам наслаждение! Но задумайтесь, долго ли это продлится? Миг наслаждения краток, ад поразит вас своей ужасающей пустотой! Поймите, донна, там нет ни желаний, ни страсти. Тот, кто возьмет вас для удовольствия, ничего не даст вам взамен. Ничто не сравнится с этой опустошенностью. Подумайте, на что вы надеетесь? К чему устремляетесь, ступая на путь в никуда? Покайтесь! Верните себя в лоно церкви, позвольте душе вашей припасть к живому источнику истинной веры! — Она толкнула дверь и вошла в келью, ошеломленная Эстасия последовала за ней. — Вы хотели знать, помышляла ли я о любовниках? Но ответьте тогда, какие любовники могут наполнить душу мою тем тихим восторгом, который даруется мне любовью к Христу? Какое плотское удовольствие может сравниться с этим непреходящим блаженством?

Сестра Сигнале вдруг смолкла и отвернулась.

— Простите, синьора. Я не хотела отчитывать вас. Я просто забылась.

Эстасия затрясла головой.

— Нет-нет, дорогая сестра! Продолжайте. Вам давно следовало мне все это сказать. Тогда, быть может, я не вела бы себя… так… — она умолкла, подыскивая слова, — так глупо… так безрассудно…

Эстасия порывисто шагнула к монахине и взяла ее за руки.

— Но… скажите, вы и вправду испытываете этот восторг? Неужели любовь к Христу столь прекрасна? — Она нетерпеливо переступила с ноги на ногу, словно большой капризный ребенок.

— О, милая донна!

Глаза монахини заблестели, она обняла Эстасию и притянула к себе.

— Нет ничего в мире прекрасней этого чувства. Никакие утехи и удовольствия не идут в сравнение с ним. Любовники, деньги, достаток, успех — все суетно, все тщетно, никчемно! Вся слава мира — в Христе! В его сиянии! В его силе и сути! У меня не хватает слов, чтобы выразить, какой сладостный трепет наполняет мое сердце при одной только мысли о нем!

Вслушиваясь в слова селестинки, Эстасия рассеянно оглядывала свою келью. Ее убранство всегда казалось ей уродливым и убогим. Беленые стены, низкий сводчатый потолок, каменный — в трещинах — пол. Узкая койка, на ней одеяло и жесткий, набитый соломой матрас, рядом — сундук, служащий одновременно и стулом, и подставкой для свечки.

В этот момент солнечный луч коснулся распятия, висевшего на стене. Темная деревянная фигурка Спасителя вдруг засияла, и унылое помещение волшебно преобразилось. Изумленная Эстасия отпрянула от монахини и, отобрав у нее свое платье, торопливо оделась. Потом, двигаясь словно во сне, она легла на кровать.

— Донна Эстасия? — неуверенно окликнула ее селестинка.

— Все хорошо, сестра, — пробормотала вдова.

— Вам все-таки надо поесть.

Эстасия улыбнулась.

— Хлеб питает плоть, разве не так? — спросила она, закрывая глаза.

И, уже погружаясь в дрему, добавила:

— А что, как не плоть, вводит нас в искушение?

В церкви дочитывали последние молитвы. Сестра Сигнале присоединилась к монахиням, машинально повторяя давно затверженные слова, но помыслы ее были обращены к подопечной.

— Как она там, сестра? — спросила ее аббатиса, когда молебен закончился.

— Не знаю, — честно ответила селестинка. — Она вроде бы успокоилась, и это хороший знак, но я все же тревожусь.

— Как вы думаете, рассудок ее ясен?