Костяной
Шрифт:
Мы шли, и я старался не разговаривать, но настырная подруга Лоды то и дело забывала о просьбе помолчать, а скорее, игнорировала ее, задавая разные вопросы.
– …А что самое опасное может быть в походе? – нарушила она тишину в десятый, наверное, раз.
– Не знаю, – сказал я. – Самая дрянная тварь, какую я видел, была человеком.
– А Белый? Я думала, он. Зачем ты ему?
Я вспомнил снег, гипнотически медленно падающий на листья, девочку – волосы краснее крови, – и большую горбатую фигуру Белого, склонившего к ней морду со стальными клыками. Помню знаки на его
– Белый из Острого леса преследует каждого, кому заглянул в глаза. А сам он…
Договорить я не успел. Замолчал и упреждающе выставил ладонь, не оборачиваясь. Все замерли на полушаге.
На секунду меня посетило странное чувство: наверное, оттого, что вся моя группа замерла и затаилась, я почувствовал себя едва ли не одиноким в этом лесу – только блеклое обозначение человека впереди и едва ощутимое, как тень, упавшая на темный пол, присутствие Пел-Ройг.
Я увидел его сквозь деревья, но окликать не стал – он нас и так уже заметил. Это был светловолосый Ёнси, такой же проводник, как и я. Возвращался из Сколитур. Я знал его неплохо, у него тоже было своеобразное чутье, но не на людей, а на вещи.
– Эй, парень, ты что, железо водишь?! – спросил он испуганно вместо приветствия. – Это же железо!
Я обернулся туда, куда он показывал. Туда, где я отчетливо чувствовал человека. Чистое человеческое любопытство.
– Чего смотришь? – спросила Ставра. – Я в доспехах.
Что-то смущало меня, что-то, помимо слов Ёнси. Я понял что. Я чувствовал их – презрение Лоды, испуг Ёнси, насмешку Ставры, напряжение Пел-Ройг и еще три эмоции. Их я не мог описать, толком не мог. Я бы сказал, что они напоминали мне тонкий слой липкой зелени на мокром металле или старую пузырчатую ряску на пруду, в котором лежат мертвые. Чужие ощущения.
– Ох, не вовремя ты парень приперся. – От злости я говорил без выражения, медленно отворачиваясь от сектантов, чтобы посмотреть в лес.
Они вышли из леса, массивные, горбатые, с гротескными длинными рылами в кольцах и шрамах. Первый, в человеческом полосатом плаще с костяными пуговицами, держал в лапе обыденный разделочный нож. Белые глаза впились в Пел-Ройг и, казалось, светились. Я заметил, что нижний бивень его, потрескавшийся, молочно-синеватый, окован стальным кольцом. На его груди, на собачьей цепи – там болтался еще ошейник – висел медальон. Надкушенное оловянное сердце.
– А кто это тут ходит, а? – низко, со всеми тошнотворными вариациями хрипов в горле, спросил сердцеед. – Смотри-ка, с девками ходят, а?
– Так это, мужиков-то больше, чем девок, – рассудил второй, чуть поменьше ростом, с волосатыми ручищами. В правой он сжимал очень мерзкую на вид дуговую пилу.
– Вот нечестивцы! – громыхнул третий, одноглазый. На поясе у него висел мясницкий топорик, лапа лежала на рукояти, обмотанной светлой кожей. На коже просматривалась татуировка, лилия.
Главный подался вперед.
Я оттолкнул за плечо мешавшего Ёнси и тоже шагнул вперед. Тварь была выше меня на две головы.
– Стой, стой! – сказал я. – Это не тебе. К Зоаву веду.
И я вытащил из-за пазухи давно позеленевшую медную печать на шнурке.
Когда-то давно я добыл ее у ублюдка, который водил сердцеедам обед. Я не знаю, чем ему платили, – наш разговор окончился на самой напряженной ноте. Я не стал обыскивать тело, взял лишь печать, что он носил поверх панциря. Сердцееды – давние, выродившиеся после Безумных войн потомки некогда славного ордена – сообразительностью не отличались. Кроме Зоава. Он был у сердцеедов за главного – если был. Я никогда его не видел. Достаточно было показать им печать и сказать, что обед не для них, и в большинстве случаев это помогало.
– Вот она, оказывается, где. А я уж думал, навеки пропала, – сказал главный, доставая из-за пазухи такую же, только более засаленную. – Ну, спасибо, что привел. Я и есть Зоав, если что.
– Пел, Ёнси, бегите! – заорал я и выхватил самострел.
Зоав отшвырнул меня в сторону, и второй коротким движением ударил мне своей пилой по руке. Хлынула кровь, самострел полетел в листву, и в тот же момент я, словно шилом, ткнул его в бок – левой, ножом. Он оттолкнул меня так, что я едва не упал.
Ёнси вскинул наконец самострел, и Зоав походя полоснул его ножом по горлу.
За спиной я почувствовал испуг, испуг Лоды, но что-то было неправильно. Судя по ощущениям, Лода быстро удалялся влево-вверх.
Высоко вверх.
Я обернулся. Он был на месте, с клинком в руке, а перепуганный грач его набирал высоту.
Того, кто назывался Лодой, я не чувствовал. Грач улетал, унося с собой отметину той самой человеческой эмоции, которая захватила и меня.
Ужас.
Ставра отбросила плащ, тускло блеснул темный, закопченный металл. Стальное тело, едва ли женских форм, защищенные шарниры суставов, проклепанные швы. Вероятно, его и можно было бы принять за доспехи, если бы не голова.
Вместо нее была клетка из прутьев, покрытых шипами, с заметавшейся сонной сорокой внутри. К прутьям были грубо привязаны две толстые каштановые косы, неровно срезанные с кого-то.
Я видел убегающую Пел, чувствовал цепенеющую испуганную злость тяжело раненного Ёнси, страх проснувшейся птицы в голове Ставры. Из людей тут оставался только я. Такой вот дурной фокус – только что ты был в толпе, и вот в одиночестве, хотя почти никто никуда и не уходил.
Холод пронзил меня, мороз сковал, словно зима была уже здесь. Вот почему, понял я, так потянуло холодом от вечерней улыбки Лоды. Вот почему они ходили в плащах сектантов.
Вот где видел я тот узор – давно, давно, на той вечеринке, в свете желтых фонариков Эттдоттир танцевала с высоким парнем, и ее каштановые волосы перехватывала на лбу синяя лента с ромбами.
Наверное, косы ее были повязаны такими же, когда она встретила неживых, а те вынули из нее душу и посадили в сороку.
Чтобы я подумал, что там, под плащом, – человек.
Я слышал про такую магию, но сейчас не мог вспомнить слово, навязчиво крутившееся в голове. Не «некро», нет, но похоже, так похоже и так же страшно.