Костяной

Провоторов Алексей

Девушка скинула плащ, и Бастиан подавился криком. На высоких тонких чешуйчатых ногах, сложенных в бедре неимоверным способом, на ногах, обутых в человеческие сапоги, стояло, вытягиваясь, высокое существо, покрытое лентами алых, багряных, белых мягких перьев. Прижатая к груди голова с двумя парами неподвижных, красных, как капли крови, глаз, поднималась, высвобождая прозрачный загнутый клюв из перьев; а то, что он считал лицом Маревы, оказалось еще парой глаз на закругленных суставах сутулых крыльев, сведенных над лопатками. Теперь птица выпрямлялась, и ненастоящее девичье лицо расползлось в стороны, упала с крыла шляпа, и одним движением Красная Птица расправила крылья, огромные, винно-красные с изнанки. Какая-то

мелкая горькая пыль окутала ее облаком. Мосол шарахнулся в сторону, к воде, объятый ужасом. Такого конь еще не встречал. С болью капитан увидел, как, не добежав до берега, Мосол упал и забился, роняя пену. Напряжение этих дней все-таки вызвало у него приступ.

Бастиан попытался сфокусировать взгляд на морде Птицы, или хоть на руках, или на чем-нибудь. По краям глаз клубилась черным туманом тьма с запахом земли, лежалых перьев и чего-то еще, отчего озноб гулял по коже. Взгляд словно закрывало мутное и закопченное стекло, копоть на котором медленно продолжала оседать.

– Я вижу твое оружие. А где твои доспехи? – хрипло спросил стрегоньер, думая о пистолете. Нет, тот, скорее всего, промок. А вот ручница в чехле… – Вы падаете слабыми, вам нужно время, чтобы войти в силу. И вот тогда вам дают доспехи и свирели, разве нет? – продолжал он, вспоминая незаконченный разговор с Ледо. Белый, облизанный пламенем череп ее белел где-то на краю гаснущего зрения.

Бастиан испугался – а вдруг разум покинет его вслед за зрением? Он уже не знал, чему виной близкое присутствие Красной Птицы, а чему – укус коня; и вообще сомневался: а видит ли он Птицу или давно разговаривает с пустотой?

– Не в этот раз, – сказало то, что называлось Маревой, покачиваясь из стороны в сторону.

Вот оно что, понял Бастиан. Ледо говорила правду.

Тогда, в ту грозу. Впервые в истории Короли сначала спустили доспехи и свирель. Еще летом. А потом вырастили под них особую, новую Птицу. Только так картина складывается, подумал капитан. Плохая, красная, дрожащая, как раскаленный воздух, картина. Сейчас все было красным и дрожащим.

– Ты нашла их здесь, на пепелище дома? – спросил Бастиан.

– Доспехи – нет, – ответила Птица, которая, видимо, не прочь была поболтать, пробуя человеческую речь. Теперь ее сухой, но затхлый запах казался отвратительным, и Бастиан почти радовался, что нечетко видит ее ужасную фигуру. Она немного напоминала человека, и это пугало больше всего.

– Доспехи не нашла, видишь. А свирели – здесь, да. – Птица подняла один инструмент к лицу, сунула кончик клюва в отверстие инструмента, сыграла ноту, вынула. – Ведьма забрала их себе, ты нашел и убил ведьму, пока я была еще слаба, и сжег дом. Сидя ночью у огня пожара, я дышала полной грудью и набралась сил.

– На пепелище дома! – продолжил фразу Бастиан, думая о своем шансе. Он надеялся, что Ледо плохо выполнила работу, пытаясь подражать мастерам Второй Луны. Форма удалась, спору нет, а вот суть…

Пальцы его нажимали на печать. Если удастся, не придется даже доставать ручницу из чехла, уж ее-то капитан всегда держал заряженной, поперек правил. Главное – открыть чехол и взвести курки.

Он очень устал. Ноги держали плохо.

– Да, – с легким, невесомым смешком ответила Птица.

– Ответь мне, – спросил Бастиан, – что тебе надо здесь?

Жаль, штык не поставлен, подумал он. Штык бы сейчас пригодился.

– Все, – сказала Красная Птица. – Весь шар земной. Но не мне, нам. Наша Луна тесна, ваша земля просторна.

– Там, на твоей Луне, все такие, как ты?

Нажим пальцев. Печать подалась. Теперь потянуть шнуровку…

Бастиан надеялся, что Птица не придаст его возне с ручницей никакого значения. При своих свирелях она могла не бояться огневого оружия.

– Нет! – засмеялась Птица. – Совсем нет. Наши Короли гораздо меньше похожи на вас, чем я. А я – инструмент. Я опустошу

эти земли и разведу такой огонь, которого вы еще не видели. Целая провинция будет пылать, и тогда вслед за мной придут другие сестры. Я расскажу Королям, какими следует их создать. Они будут лучше, чем я.

– Нет, – сказал Бастиан, взвел курки и нажал на спуск.

Сухо щелкнул кремень, и все.

– И огнь не горит, – спокойно и насмешливо процитировала Птица. – Так у вас?

– Горит, – возразил Бастиан. Просто осечка, сказал он себе. Но он очень боялся, когда нажимал на крючок второй раз.

Ручница грохнула, тяжелая свинцовая пуля попала Птице в плечо, чуть пониже веера с перьями, что складывались в половину девичьего лица. Закружились алые перья и рыжий пух, темно-коричневая кровь густым маслом побежала по лапе. Птицу швырнуло, легко, словно она ничего не весила. Она дунула в свирель, вызывая другую ноту, но тут же Бастиан спустил второй курок. Половину головы – настоящей головы Птицы – снесло, масляная кровь внезапно плеснула струями, с визгом, будто под большим давлением; в кровянистой ране под разорвавшейся пергаментной кожей стрегоньер увидел прозрачно-перламутровый череп, красный глаз бешено вращался в глазнице, а в пробоине виска, среди незнакомых очертаний костей, бурлила белая-белая пена, может быть, мозг. Птица сипло закричала, выронив свирель, кровь хлынула из клюва, как по желобу, окатив Бастиана. Создание затрещало, забило крылом, лапа его сорвала с пояса костяной, фарфоровый и хромовый нож, и капитан ударил в разбитую голову тяжелым прикладом, опрокинул навзничь и бил, бил, бил по голове, пока не оставил бело-бурое, пенистое, маслянистое месиво с запахом земли, горькой травы, тины и того осеннего холода. Он содрогнулся, вспомнив, как считал это девушкой, и тело ее содрогнулось в ответ, попыталось встать.

Со злым криком Бастиан ударил еще раз, два, пять, десять, тогда Красная Птица затихла окончательно.

Стрегоньер бросил ручницу. Оказывается, он расщепил приклад. Но бросил не поэтому – держать это склизкое орудие казни он больше не мог.

Он вытер руки о куртку, а куртку содрал и бросил поверх останков. Достал огниво, словно по наитию. Высек искру с третьего раза.

Кровь Птицы занялась, как настоящее масло. Ручница, пропитанная ею, тоже. Теперь она не достанется разбойникам, подумал Бастиан. Что там будет со свирелями, его не волновало. Пусть Сигид разбирается с этими ни на что не годными копиями, если хочет.

Он почти ничего уже не видел, когда конь ткнулся в него мордой. Бастиан обрадовался ему, как не радовался и лучшим друзьям.

– Мор там, – бормотал, щурясь, стрегоньер, влезая в седло из последних, по-настоящему последних сил, – видали мы ваш мор. Сейчас… – Он умостился в седле, приник к шее. – Вези-ка меня, друг, к травнице. Прорвемся?

Конь ответил что-то свое и повез.

Остиль

– Ну где ты…

Ночь мешала, будто нарочно. Колотила ставнем на ветру в брошенной деревне, шуршала рогозом вдоль торфяников, скрипела горелым сухостоем. Гудели на болотах жабы. Где-то вблизи орала, не замолкая с заката, рябая птица-дергач, и Остиль придерживал шляпу, чтобы, часом, не стащила.

За бесконечными лентами облаков вращала мутным глазом беспокойная ущербная луна.

Остиль покосился на нее. На луне, судя по сполохам сквозь сизую пелену, была гроза. Размытое голубое гало помигивало в такт небесным вспышкам.

– Ну где ж ты есть, скотина? – вновь спросил Остиль. Ему надоело молчать.

Шепот утонул в ветру, утонул в туманах, затерялся в шорохе рогоза. Где-то мерзко, как пес костью, хрустело дерево.

Попробуй услышь здесь эту заразу. Олаф всадил ей в хвост стрелу с колокольчиком, и теперь Тварь можно было попробовать отловить на слух.