Кот в малиновом тумане
Шрифт:
— Слово «обязан» может удушить человека. Разумеется, я понимаю, о чем вы. Ирландцы, испанцы, поляки — все католические общины одинаковы. Но я полагаю, что семей, подобных тем, в окружении которых мы с вами выросли, скоро совсем не останется. И я не могу сказать, что был ребенком, которого пожертвовали церкви как десятину, потому что был единственным ребенком.
— Как?! — спросила она изумленно.
— Мой отец умер, когда я был младенцем.
Беседа неумолимо подбиралась все ближе к истинному предмету, который хотел вынести на свет Мэтт, но пока он предпочитал роль исповедника, чтобы понять ментальную, так сказать, подоплеку Молины.
Он не знал, заметила ли она смену позиций, поняла ли, что сама вызвала его на роль священника, а себя — на роль попавшей в беду прихожанки. Но подозревал, что человек ее профессии и характера с трудом может полностью открыться перед своим пастором, особенно, если этот пастор — строгий отец Фернандес.
— Ваш отец умер, — сказала Молина тихо. — Сочувствую. Иногда мои бывшие родственники доводят меня до белого каления, но, по крайней мере, все они живы.
— Почему вы говорите «бывшие родственники»?
— Они вечно лезут человеку в душу, лезут в его жизнь. Всегда все лучше знают. И их чертовски много: никто из Молина никогда не слышал о таблетках, кроме таблеток от зубной боли. К счастью, все они в Лос-Анжелесе.
— Поэтому вы — в Лас-Вегасе?
— Может быть. И, может быть, будучи разведенной и будучи, может быть, католичкой, я хочу предостеречь вас. Вы сказали, что вы свободны от обетов. Это значит — свободны вступить в брак?
— Если я этого захочу.
— Вы были плохим священником?
— Нет.
— Жаль.
— Я так не думаю.
— Другими словами, вы ушли не потому, что нарушали обеты или собирались их нарушить?
— Нет.
Мэтт не стал продолжать, и знал, что она знает, что он больше ничего не скажет.
— Скажите мне вот что, — сказала она, внезапно оживившись. — Плохие священники… Как они могут это делать? Я привыкла относиться с почтением к священнослужителям и монахиням, и видела много хороших. Некоторые из них чересчур любили выпивку или еду, но это простительные грехи. Я… мы, прихожане, люди, никогда бы не подумали, что есть священники, нарушающие целибат с женщинами и мужчинами. И… с детьми.
— Я мог бы вам сказать, что, очевидно, их подсознательная потребность в сексе была столь велика, что они отрицали наличие греха в том, что делали. Но вы скажете, что это психологическая отмазка. Я думаю, что некоторые люди, выбравшие путь религиозного лидера, глубоко внутри мучаются от ощущения того, что они недостойны, что они низки, и страдают от собственного лицемерия. Некоторые из них полагают, что должны совершить грех, чтобы другие, обнаружив это, поняли, каковы они на самом деле. Посмотрите на телевизионных проповедников. Возможно, насильники происходят из семей, в которых дети подвергаются насилию. Как они могут стоять в церкви по воскресеньям, служить мессу? Это форма отрицания, психологической защиты, которую умом я понять могу, но внутри себя все равно не понимаю. У меня никогда не было случая испытать это на себе.
— А в семинарии — вы что, даже не подозревали?.. Я имею в виду, с вашей красотой…
— Да, я вызывал интерес, и да — в меня часто влюблялись, — Мэтт заметил, что вспоминает те дни даже с какой-то ностальгией по себе, прежнему, жутко простодушному, без труда отклонявшему восхищение окружающих. — Я, конечно, видел влюбленность девочек и женщин. И очень старался ни малейшим образом не поощрять. Если же другие семинаристы имели какие-то тенденции… я был слишком наивен, чтобы это заметить. Мы тогда еще вряд ли знали многое о себе, и мы должны были контролировать зов плоти. Нет, в семинарии этот зов не слишком меня беспокоил. А оказавшись во внешнем мире, я создал себе непробиваемый щит против «искушений». Это было нетрудно: у меня не было особых искушений, так что это даже не моя заслуга.
— Вы удивитесь, но я знаю, что вы имеете в виду. Как женщина, работающая в мужском коллективе, я всегда выстраиваю вокруг меня этот невидимый щит. Мое поведение, моя одежда нейтральны. Я не посылаю никаких сигналов, поэтому редко получаю их. Это работает.
— Может быть, даже слишком хорошо. На сцене хорошо видна вся эта ваша спрятанная женственность, но там вас защищают лучи прожекторов: вы далеки, недосягаемы, искушаете, но сами остаетесь никем не искушенной.
— Так же, как ваш сан был защитой для вас?
— Я был в безопасности — там, в церкви. В реальном мире… не знаю.
Мэтт с радостью отметил, что выражение лица Молины немедленно сделалось материнским.
— Если вы девственник, а я полагаю, что так оно и есть, вы абсолютно не свободны. Точно так же, как я. Я разведена. Это означает, что я не могу снова выйти замуж, во всяком случае, в церкви. А это значит, что я должна что-то отвечать Марии, которую отдала в католическую школу, потому что хотела, чтобы она получила хорошее образование и безопасность. Я должна буду подставиться под суд своих родных, под суд всей чертовой общественности, если я захочу снова выйти замуж. Опять подставиться. Что касается романов… — Она горько рассмеялась. — Тут же появляются соседи, и вот, полюбуйтесь — Плохая Мать.
— Есть же процедура церковного развода.
— Не для всех. Как и ваша секуляризация. И не у всех хватит терпения на бесконечную бумажную волокиту и ожидание.
— Вы хотите выйти замуж?
Молина опять рассмеялась:
— Боже упаси! С моей работой и ребенком в довесок? Я уж не говорю о том, с какими мужчинами, в основном, мне приходится иметь дело. Нет, это чисто теоретические рассуждения, мистер Девайн.
— Можно — Мэтт. Эта беседа чересчур личная для официоза, лейтенант.
Она прерывисто выдохнула, покачав головой:
— Обычно я знаю, к чему веду и где нахожусь, но только не в настоящий момент. И не думайте, что в ответ я разрешу вам называть меня Кармен. Я ненавижу это имя.
— Из-за ассоциаций, которые оно вызывает?
— Из-за того что я была толстой девочкой в испаноязычном районе, в котором много пели, и вам стоило бы послушать, что другие дети могли сделать с таким именем, как Кармен. В средней школе я попыталась пользоваться своим вторым именем, но это было еще хуже.