Кот в сапогах, модифицированный
Шрифт:
— Да нет, все мои мысли о вас… — сознался я.
— Значит, скоро полезете целоваться? — кокетничала она очаровательно.
— Нет, не полезу. Это случиться позже, в страстном взаимном порыве. Можно я его дождусь?
Я чувствовал на себе внимание телевизионных камер Надежды, и сам того не желая, вел себя театрально.
— Взаимного порыва? — рассмеялась Наталья. — Что-то я его пока не представляю, — близкое ее плечо, сотрясаясь от смеха, раз за разом касалось не моей кожи, но сердца.
— Антураж здесь не тот… Хотя…
— Что хотя?
— Если бы он был другим, если мы были бы, там, наверху, в роскоши и уюте, мы вряд ли сидели бы рядом. И ваше плечо не прикасалось бы к моему плечу. Оно кстати, стократ красноречивее…
— Красноречивее меня? — посмотрела лукаво. Настроение ее менялось ежесекундно.
— Да.
— Мне что-то захотелось поцеловать тебя в щечку. Ты такой милый…
— Поцелуй, — сказал я, радуясь, что мы так органично перешли на «ты».
Чмокнула в щеку. Целомудренно. Я вознесся на небеса. Она обвела взглядом комнату, помрачнела:
— Мы умрем здесь, да?
— Чепуха! Если что, кота съедим. Или он мышек нам наловит.
— Больших серых мышек с отвратительными голыми хвостами?
— Да. Впрочем, ты с ним поговори — он на тебя неровно дышит. Может, и принесет баночку икры… Кстати об икре. Сдается мне, что с нами экспериментируют.
Я рассказал о Надежде, о ее пунктике, конечно же, умолчав о кульминации наших отношений.
— Так это из-за тебя я сюда попала?!
Мне не хотелось темнить, и я честно ответил:
— Судя по всему, да.
Я думал, она отодвинется, заплачет, станет упрекать, может быть, отодвинется или ударит сладкой своей ладошкой. Но ошибся — она положила головку мне на плечо. «За такую женщину можно умереть, — подумал я. — Такой можно отдать всю жизнь, отдать всю жизнь, за минуту общения…»
— Неужели можно так поступать с людьми? Надежда такая милая… — вопросительно посмотрела в глаза. — Ведь правда?
— На вид милая. А в душе черным-черно. И дикая ревность. Адель тоже такая. За возможность увидеть тебя хотя бы осунувшейся, она дала бы отсечь себе ноготь.
— Думаю, ты не прав… Да, Адель не любит меня, завидует…
Наталья замолчала, подбирая слово, и я прошептал ей на ушко:
— Красоте.
— Да. Если бы она знала, как я с этой красотой живу! Как хочется иногда стать маленькой незаметной мышкой и прошмыгнуть в музей, погулять в одиночестве по бульварам, посидеть в кафе с книжкой, не чувствуя, что в тебе ковыряются похотливыми глазами… Как же! С подругами болтаю — все смотрят, как на преступницу, обманом завладевшую тем, что могли получить и они. Мужчины прохода не дают, глазами раздевают, стараются хотя бы прикоснуться. И все подряд. Начиная от мальчишек и кончая стариками. А отец? Мне иногда кажется, что он охрану ко мне приставил из-за себя. Чтобы она меня от него оберегала. Он даже прикоснуться ко мне боится, не то, что поцеловать…
— У Чарльза Буковски, хорошего писателя, есть рассказ. В нем одна девушка из-за этого что-то сделала со своим лицом. Или хотела сделать, не помню. Это глупо, потому что красота, как и ее противоположность, от Бога, а Бог — это испытание. У Мисимы еще есть рассказ. В нем герой не смог стать соразмерным с красотой, правда, красотой не женщины, но храма, и сжег его, поняв, что тяготение красоты страшно, что это болезнь человека, болезнь, разрушающая нормальную жизнь… В этом трагедия эстетики.
— Тяготение красоты — это болезнь?
— Да. Восторг красотой — сильнейший наркотик. Раз его испытав, ты ищешь все новый и новый. Вот закаты, например. Ты любуешься ими раз за разом — и привыкаешь. И начинаешь искать другой наркотик. Любуешься Ренуаром — и привыкаешь…
— Значит, ты скоро привыкнешь ко мне?
— Конечно. Привыкну к тебе, теперешней. И выпаду из разряда мужчин, тебя раздражающих. Мужчин, раздевающих тебя взглядами. Но сейчас я — как они.
— У тебя это как-то по-другому получается. Ты ко мне стремишься не для того, чтобы изнасиловать, получить удовольствие, оставить во мне сперму, а потом подумать, что ты супермен, перед которым я не устояла. Ты смотришь и думаешь, а есть ли у этой красивой куколки, у этой великолепной формы, еще и содержание? Ты смотришь и думаешь, захочется ли тебе со мной общаться, после того как твоя сперма…
— Тебе нравиться произносить это слово, да?
— Если бы ты знал, что у меня в голове… — обезоруживающе засмеялась
— Представляю! Магнитофоны, наверное, сняться?
— Да! Часто! — посмотрела изумленно. — А что это означает?
— Магнитофон — это символ секса, полового отношения.
— Ты смеешься?!
— Да нет. Тебе же сниться, как в него вставляют кассету. Вставляют и вынимают, вставляют и вынимают.
— Да… — заулыбалась, прижавшись ко мне. — Я даже удивлялась, что сняться именно кассетные магнитофоны. Ведь их сейчас нигде нет, одни дисковые…
Сказав, Наталья отстранилась и внимательно посмотрела в глаза.
Уже минуту мне было не по себе.
В паху ныл противный «мальчик», требовавший сладкого, сладкого, сладкого. «Хочу! Хочу! Хочу!» — скулил он, пытаясь вырваться на волю,
Я, выведенный им из себя, едва сдерживался, чтобы не опрокинуть девушку на пол, сорвать с нее одежды (она по-прежнему была в моих).
Я знал, что она этого хочет. Бессознательно хочет.
Она желает, чтобы я вошел в нее, порвал, наконец, эту ненавистную плеву и кончил в самой глубине влагалища, предварительно расплавив его трением.
Потом она хотела бы попробовать главного героя на вкус. Она читала в женских журналах, как ужасно это впечатляет, как дуреешь от этого, и как дуреет герой.
Она этого хотела… Но эти чертовы телекамеры, а скорее привычка держаться до конца, вернули ее к образу Адели.
— Да, Адель не любит меня, завидует, — вздохнула она, краем глаза смотря, как съеживается под плавками отвергнутый «герой». — Но все это так по-человечески. Она добрая, в бога верит, нищим подает, и вообще всем помогает. Я не верю, что это она…