Котел. Книга первая
Шрифт:
Никогда не думал о земле, а здесь подумал, благодарно, нежно, и не как о чем-то прекрасном, но неразумном, а как о живом существе, которое способно почувствовать то же, что испытывает он. Как она щедра, земля! Все от нее: прыткая речка, голавль, доставивший Натке много радости, этот веселый цветок белозор, а главное — Натка.
Взворошилась крона дерева, сплющилась с одного бока, вытянулась с другого. Вскоре опять стало спокойно, и Андрюша вообразил: если бы все на земле было так, как сейчас, а людей бы не было? Он вслушался в знойное безмолвие и затосковал от безлюдья. Что земля без людей? Так себе. Никому не нужный шар. Шар, лишенный ума. Кто бы мог понять, почему трава летом не желтая или малиновая, а зеленая? Кто бы определил, что в горе, у подошвы которой лежит Ильгизова деревня, залежи марганца? Кто бы понял, что плакучая береза на том берегу хороша, хотя и крив ее ствол, а сосна позади нее, хоть и прямая, однако ничем, кроме скуки, не отзывается в душе? Думая о березе и сосне, он вспомнил про вяз, и прежняя мысль, что все от земли, встревожила его. Очень жалко, что земля не только создает, но и губит. Наверно, скоро вяз догниет и рухнет. Эх, если бы залить цементом выкрошившееся в стволе пространство, то был бы вяз спасен. Излечивают же в городе таким образом тополь.
Едва Андрюша задумался, глаза начали косить. Натка заметила это. Должно быть, он занят слишком серьезной мыслью, коль его, обычно не раскосые глаза, «разладились»: глядят несогласно. Она боялась помешать раздумью Андрюшечкина, но не прекращала наблюдения. Было занятно следить за сменой выражений на его лице, восхищаться тем, как прекрасно это явление — думать, досадовать, обнадеживаться, какое оно быстротечное, непроницаемое: старайся не старайся уловить то, о чем размышляет человек, только зазря мозги свихнешь. И это счастье, конечно, что никому не дано выслеживать мысль и чувства человека.
Натка положила удилище в траву, внезапно для себя решив, что имеет право узнать, над чем он задумался.
Он словно ожидал, чтобы Натка спросила об этом, и принялся рассказывать о своих думах. Она жадно слушала его и от восхищения стискивала свои плечи скрещенными руками. Он высказывал не новые мысли. Не они ее восхищали. Ее восхищало то, что он ощутил зависимость травы, деревьев, своей собственной жизни от жизни земли. Она, например, еще несколько минут назад не воспринимала землю как рабыню человека. Андрюша же навел ее на мысль, что человек всего лишь один из бесконечного числа детей земли, возомнивший себя рабовладельцем всех ее организмов. Андрюша отнесся с вниманием к ее рассуждению. Ему было стыдно, однако он не хотел скрыть этого: до сих пор он воспринимал как глупость то, что индийцы считают священными коров, обезьян, змей. Да ведь это и есть настоящая мудрость. Животное, которое зовется человеком, чтобы стать человеком и сохраниться, присвоило себе кровожадное право над всем живым и неодушевленным миром, а теперь, чтобы не погибнуть, оно должно ограничить свои права. Просто индийцы это поняли раньше, чем мы.
Учительница биологии, когда кто-нибудь из ребят высказывал предположение, не сходившееся с общепринятыми, возмущенно восклицала: «Гиль! Ненаучно!»
Натке вдруг вздумалось подразнить Андрюшу. Стальным голосом биологички она проговорила, как на штампе чеканя слова:
— Гиль! Ненаучно! Все от воды, потому что живая жизнь зародилась в воде.
Догадаться, что Натка шутит, было легко. Он дурашливо спросил:
— Кто засвидетельствует, что она зародилась в воде?
— Есть свидетель: океан.
— Сам-то океан обязан земле своим возникновением. Она вытягивала из атмосферы пар, скапливала в ямках. Возникали ручейки, реченьки, реки. Они и слились в океан. А вообще все о т т у д а. — Он запрокинул лицо к солнцу. — Вполне вероятно, что наша планета создалась из частиц солнечной материи. Из них произвелась и атмосфера, и вода, и твердые массы, и живые вещества.
— Может, ты и прав, — сказала Натка. — В Москве есть ученый — мама даже видела его, — который объясняет эпидемии, войны, смертность повадками солнца. Спокойное оно — нормально людям, разбушуется. — плохо. Нервные и психические заболевания он тоже выводит из деятельности солнца.
— Страшновато. Мы уверены: мы сами определяем собственные поступки, а получается, что их оно диктует.
— Диктует, поворачивает настроение, нагнетает… То мы обходительные, то злые, то…
— Нет, протестую. Без солнца ничего бы не было, в том числе людей, но мы все равно в основном поступаем самостоятельно. Легче всего спирать [21] на солнце. Тогда нужно считать — не Наполеон, не Гитлер нападали на нашу страну. Солнце им втемяшило.
— В прямом смысле не могло. Слыхал про шизофрению?
21
Перекладывать ответственность.
— Немного.
У человека изменился химический состав крови, и он становится психическим. Делать ничего не желает, родственников допекает, себя собирается убить. У другого иначе. Ярость копит. Под видом заботы о нации раздувает ярость у народа.
— Как фамилия того солнечного ученого?
— Он друг Циолковского. Тоже на «ский». Вот! Чижевский.
— Не очень серьезная фамилия.
— Чем?
— Чиж — пичуга. Нет, неужели мы действительно на ниточках у солнца?
— Не приходи в панику, Андрюшечкин.
— Страшно.
— По-моему, гораздо страшней, когда какой-нибудь Гитлер превращает целый народ в марионеток. Чижевский, мне кажется, для того и сделал открытие, чтобы мы искали защиту от вредных влияний солнца.
— Идея! Таким манером мы сможем уменьшить рабскую зависимость от солнца. Куда ни ткнешься — зависимость.
— И чтобы умней пользовались дарами солнца. Мы перегораживаем реки ради электричества. То есть затрачиваем огромные силы ради маленькой энергии, а огромную энергию, солнышкину, упускаем. Мама уверена: люди — безумные существа.
— Из-за больных так думает?
— Разве умно лезть в землю за нефтью, за углем, тогда как бери из воздуха солнышко сколько угодно? Никаких землетрясений не будет, бензиновых и угольных газов.
— Пожалуй, Нат.
Андрюша смотрел на берег. Глаза были грустны, и сколько Натка ни вглядывалась в них, не могла не утвердиться в том, что свечение грусти в Андрюшиных глазах не от растерянности перед тем, что она высказала, а от нежданного уяснения того, что власть людей в их планетарной системе, как бы они ни кичились ею, все еще мизерна.
Натка ошиблась, вообразив, будто Андрюшино размышление по-прежнему сосредоточено на всемогуществе солнца и слабости человека. Об этом он подумал лишь вскользь. По ассоциации с ее словами о Наполеоне и Гитлере Андрюша вспомнил прошлогодний разговор с агрономом Овраговым о венесуэльском диктаторе Гомесе. Вспомнил, попробовал п р о н е с т и историю Гомеса через воздействие солнца, но ничего не получилось: в том, как правил и ушел тиран, Андрюша не усмотрел злокозненной солнечной воли.
— Нат, в тысяча девятьсот тридцать пятом году умер в Венесуэле президент Гомес. Три дня об этом не объявляли. Ну, эти его, знать, подручные, лизоблюды. Объявишь, вдруг да он притворился, тогда — секир башка. Армией он вертел, газетами, полицией, шпиков расплодил… И все равно не укладывается в сознании такая трусливость. Тем более не укладывается… Солнце-то здесь при чем?