Котовский
Шрифт:
Котовский принимал участие в рукописном журнале политических. «Голота» доказывала необходимость для «голоты» организоваться и смело двинуться на «белую кость»! Редактировал журнал «Голота» Михаил Сибов, политический заключенный, осужденный за участие в комратском восстании. Этот бодрый, жизнерадостный человек дружил с Котовским.
Однажды, после того, как отзвучал вечерний колокол, Михаила Сибова нашли мертвым. Он принял мышьяк. Только тогда его товарищи узнали, как этот внешне веселый человек тосковал по воле и с каким трудом переносил тяготы тюремной жизни.
Котовский горевал
У Котовского было немало друзей среди политических, но ни к одной из их групп в тюрьме он не примыкал. Ему были чужды взгляды как анархистов, так и эсеров. Ни те, ни другие не могли оказать на него влияния. Больше того, он отзывался о них очень резко. Среди политических заключенных, сидевших в кишиневской тюрьме, Котовский не встретил человека, который помог бы ему оформить его политические взгляды.
В одиночке, в общей камере уголовников, на прогулках Котовский задумывался над тем, что он должен делать дальше.
Мечтая о том времени, когда ему удастся вырваться на волю, он давал себе клятву, что больше уже никому не удастся запереть его в тюрьму. Он будет действовать так, чтобы никогда не попасться.
Котовский любил говорить о своем будущем, о том, что он будет делать, когда ему удастся убежать из тюрьмы. «Надо сейчас бороться, а не когда-нибудь», — говорил он. Подготавливая очередной побег, он подбирал теперь соучастниками не просто ловких и сильных парней, а таких, которые бы разделяли его идеи и могли бы бороться с существующим строем.
Особенно полюбил Котовский одного горячего и неукротимого комратца, всегда шедшего наперекор тюремному начальству. Часто слушал Котовский его рассказы и песни. В вечерние часы далеко разносился сильный голос комратца, проникавший даже за стены тюрьмы. Прохожие останавливались и подолгу слушали неведомого певца.
Котовский вспомнил, как и сам он пел в кокорозенской школе, и неожиданно для всех обнаружил свои певческие способности. Его приняли в тюремный церковный хор. Воспользовавшись этим, он вместе со своими товарищами-комратцами и со скромным библиотекарем, делал подкоп из церкви. Пели дружно. Пели так хорошо, что и начальство одобряло. Так продолжалось до тех пор, пока под аналоем не был обнаружен склад оружия.
Начальство принимало все меры, чтобы «завинтить» тюрьму. Котовского не смущали неудачи. Одно время он готовил побег через крышу, потом собирался бежать «на ура», среди бела дня. Не проходило и месяца, чтобы в тюрьме не был обнаружен новый подкоп. Стены тюрьмы были крепко зацементированы. Каждый камешек приходилось выламывать с трудом. Работали по одиночке, стальными сверлами и зубилами. Котовскому удалось получить с воли жидкость, облегчавшую сверление. И не раз, когда все уже бывало подготовлено, тюремные ищейки при помощи провокаторов обнаруживали подкоп то в башне, то в стене. Несмотря на то, что за Котовским усиленно следили, он и его товарищи получали с воли и оружие, и необходимые инструменты.
Тюремная стража жила в вечном ожидании неприятных сюрпризов от Котовского. Начальник тюрьмы
8 февраля 1908 года, по распоряжению главного тюремного управления, Григория Котовского в отдельном арестантском вагоне отправили в город Николаев, в особую, образцовую тюрьму, специально предназначенную для самых отчаянных беглецов с каторги.
«Одиночный режим в течение двух с половиной лет, с прогулкой по пятнадцать минут в сутки, полной изоляцией от живого мира. На моих глазах люди гибли от этого режима десятками, и только железная воля и решение во что бы то ни стало быть на свободе, жажда борьбы, ежедневная тренировка в виде гимнастики спасли меня от гибели», — писал Котовский в своей автобиографии о годах, проведенных в николаевском централе.
Никакие испытанные средства: ни пилки, ни отмычки, ни веревки — не могли ему помочь.
На свидания к нему не допускали. Он не знал даже тех, кто сидит в соседних одиночках. Но он не чувствовал себя обреченным и, как всегда, думал о побеге. Он решил вырваться из николаевской каторжной тюрьмы, подняв дело Зильберга, который в свое время так подло предал его.
Котовский написал о проделках Зильберга в департамент полиции. В своем заявлении он в качестве свидетелей, назвал других своих дружинников, отбывавших срок наказания в разных тюрьмах. Делу был дан ход.
Котовский отказывался давать какие-либо показания, пока он находился в николаевской тюрьме.
Зимой 1910 года тюремщики были вынуждены доставить его в Кишинев как свидетеля по делу Зильберга. Из других тюрем и централов прибыли другие свидетели, на которых сослался Котовский в своем заявлении. Среди них были и его верные дружинники. Все это он сделал для того, чтобы из кишиневской тюрьмы или из здания суда организовать побег «свидетелей».
Зильберга судили вместе с его начальником, приставом Лемени-Македони. Это нашумевшее тогда дело слушалось выездной сессией Одесской судебной палаты.
Котовского вызвали в суд для дачи показаний. Он снова встретился здесь со многими кишиневскими полицейскими, которых знал в лицо. Он помнил их проделки, и, выступая свидетелем на суде, с сарказмом рассказывал о делах кишиневской полиции, о бывшем полицмейстере бароне Рейхарде, который присваивал себе найденные краденые вещи.
Барон Рейхард на суде не присутствовал, его заблаговременно перевели на другую должность, и к суду он не привлекался. Зильберг же и его начальник были приговорены к четырем годам каторги.
Котовский начал готовить свой новый вооруженный побег. Но кишиневское тюремное начальство стремилось как можно скорей избавиться от Котовского. Надзиратели были с ним необычайно вежливы. Они называли его по имени-отчеству, и каждый просил, что если он вздумает бежать, то пусть только не в его дежурство. Котовский же предъявил тюремному начальству свой ультиматум: он грозил большими неприятностями, если только его вздумают отправить обратно в николаевский централ. Тюремщики знали, что Котовский не шутит, и вскоре пришло распоряжение направить его в Смоленск.